– Какой ужас!
– Это и задумано для того, чтобы ужасать. Я еще не видел человека, который бы не сломался под пытками.
– Изобрести такое может только лютый зверь! Ведь наши враги – тоже создания Божьи, разве нет?
– Люди милосердные почему-то уверены, что на милосердие способен любой, а это далеко не так. Ты понятия не имеешь, как жестоко порой поступают наши ближние – и не обязательно с врагами.
Хью произнес это таким мрачным тоном, что Филиппа задалась вопросом, не говорит ли он, исходя из личного опыта.
– А вот это настоящий шедевр пыточного искусства – простой, как все гениальное! – Он присвистнул. – Теперь такое встретишь редко. Человека просто ставят к стене, в железный захват с острыми шипами. Пока он стоит прямо и не шевелится, все в порядке, но стоит попытаться изменить положение, как шипы впиваются в шею. Сколько можно простоять без сна, еды и питья? Страшная штука!
– Я бы долго не выдержала, – сказала Филиппа, содрогнувшись. – Рассказала бы все при одном только взгляде на этот ошейник! Духом я слаба.
– Откуда тебе знать, раз никто тебя еще не мучил? Выдержать можно многое, если только правильно к этому подойти. – Хью коснулся железного обруча, оставив в пыли отпечатки пальцев. – Над болью можно подняться. Знаешь как? «Покинуть» свое тело и следить за ним со стороны, как если бы все происходило с кем-то другим.
Филиппа нашла взглядом безобразный шрам на месте большого пальца правой руки. «Он не издал ни звука…»
– Откуда у тебя на спине шрамы от бича? – вырвалось у нее.
– Не помню, это было слишком давно, – спокойно ответил Хью.
– Хью!
– Больше мы здесь ничего не найдем, возвращаемся.
Позже, когда они уже лежали в постели и Хью тесно прижимался к спине Филиппы, она заговорила снова:
– Я все время думаю о твоих шрамах. Это оттого, что ты мне не безразличен. – За неделю она впервые упомянула о своих чувствах, хотя они все сильнее овладевали ею. – Если ты не хочешь, чтобы я знала, так и скажи. Я перестану досаждать тебе вопросами. Но мне нужно знать, за что ты был наказан.
Ответом было молчание, такое долгое, словно Хью уже спал и попросту не слышал ее слов. Но когда Филиппа начала задремывать, он заговорил:
– За то, что оплакивал мать.
– То есть как? Я не понимаю…
Тяжелый вздох приподнял грудь Хью и пошевелил ей волосы.
– Моя мать умерла родами Джоанны. Я любил ее всем сердцем, потому что она была… была моей матерью. В ней было все мое счастье. Когда она умерла, я плакал день и ночь. Мне было только семь.
