Честно говоря, я был скорей обрадован, чем поражен внезапным гневом Тетки, когда, объявив мне, что ночью надо ехать в город, она вдруг заговорила о «никому не известных причинах убийства у статуи Флориана». Как фурия бегая по гостиной, потрясая пожелтевшими и заплесневевшими листками дарственных, она стала доказывать, что сама уговаривала брата отдать землю. («Раньше, понимаешь, раньше, чем эти там о крестьянах вспомнили».)
Но потом, когда оказалось, что до настоящего конца войны еще далеко, надо было удерживать когтями эту, мысленно уже отданную крестьянам землю. Да, именно так она и сказала: когтями.
– Я не собиралась быть такой ненормальной дурой, как эти тут, в драме о какой-то Белой Перчатке, – крикнула она, показывая зачитанный почти до дыр том Жеромского. – Нет, мы, Бачевские, на крутом тесте замешаны. И не должно быть ни тени сомнения, что мы отдаем землю по собственной воле, а не по принуждению. Но он поспешил. Ты же знаешь, он был не от мира сего… Эти походы с их армией до самого немецкого Поморья, сержантские погоны, – я не сумела втолковать ему, как это преждевременно… Ведь крестьяне хотели еще обождать. Готовы были ждать целыми годами. Ну скажи сам, – она показала туда, где за забором тянулись отстроенные теперь бараки, – скажи, разве не правда, что они умели терпеливо ждать? Потому что знали. И моя вина, что я позволила ему раньше времени подписать эти бумаги…
– Я убила его, – зашлась она сухим кашлем. – Они, коммунисты, конечно, не могли допустить, чтобы у них отобрали право раздать наши земли крестьянам. Единственное право, которое тут уважали. Потому они и подослали своих убийц. А потом внушили всем – это, мол, за то, что он был на их стороне. Надо открыть глаза людям, – решила она, захлопывая ларь. – Сохранить документы…
Более того, теперь, в годовщину его смерти, она докажет этим убийцам из-за угла, что они проиграли. Для того она и выкупила эту землю. И отдаст ее, обогащенную, сама, когда тем, кто отобрал у Бачевских право дарить свое добро, уже нечего будет давать. Отпишет свое имущество достойнейшим из крестьян – я должен был завтра же, по приезде из города, подготовить нужные документы, определить фамилии, – отдаст добровольно, по собственному христианскому убеждению то, что сумела удержать. И те, кто так охотно распоряжался чужим добром, одаривал других за чужой счет, не смогут упрекнуть ее, что она, мол, не отдает свою собственность. Причем даже не унаследованную, а как у крестьян – заработанную своими руками…
