– писала она, – как они ненавидят меня за то, что я снова отбираю у них землю. Беря ее, они думали: Бачеву – конец. И чуть не оказались правы. Он никогда не сумел бы вернуть наших привилегий. Нет, не думай, что дело только в тех расписках, которые он выписал вопреки нам, защищавшим свою землю. Анджей никогда не годился в помещики. Я поняла это – надеюсь, не обидишься за откровенность, – когда он решил жениться на твоей сестре. Порой я даже радуюсь тому, что у меня уже нет данных мне от рожденья привилегий. Власть и землю я сумею добыть сама. Вчера я снова купила два морга земли, и владения мои протянулись клином к реке. Больше уж не нужно…»
Припоминая топографию деревни, я видел, как тянется – от первых деревьев у Охотничьего Домика и до сочных прибрежных лугов – полоса хорошо возделанной земли. Тетка, хотя бы в этом следуя моему совету, никогда не выкупала ни клочка парцеллированной усадебной земли. Действовала она осторожно, понемножку тратя сохранившееся золото; каждые два месяца выезжала в Варшаву – выяснить, сколько еще можно будет прикупить на старые броши, которые некогда носила на позабытых теперь губернских балах. Кто знает, возможно, необходимость продвигаться именно в глубь бывшей крестьянской земли даже доставляла ей своеобразное удовольствие? Мои предостережения – пусть она не вздумает покупать бывшей усадебной земли, ведь враги только того и ждут, чтобы обвинить ее в попытке взять под сомнение реформу, – она приняла с полным пониманием.
– Итак, мой милый, я отберу у них то, чем они владели до закона о разделе земель Бачевских, – заявила она и вскоре, сообщив мне в одном из писем, что старые брошки на исходе, написала эти слова, необычайно точно выражающие характер ее ненависти:
«…Продавать мне уже нечего. Теперь я так же как они, владелица полоски земли, двух коров и одной лошади. Никто не скажет, что новое владение далось мне без труда. И они ведь, хоть и твердят постоянно о „труде рук своих“, не всего сами добились. А теперь потягаемся, кто кого, и клянусь тебе, – я буду здесь самой богатой. Докажу им, что я – иной породы».
Это упоминание об иной породе вызвало в моей памяти первые вечера в усадьбе. Я приехал туда по просьбе сестры, к тому же меня заинтересовало, как правит этим огромным домом та самая женщина, с которой я впервые познакомился, когда она лежала в темном углу нашей парадной комнаты. Тетка ловко завязывала беседы, целью которых было разъяснить нам, что причина ее неприязни, как представительницы древнего рода, вовсе не в нашем ничтожном, если не сказать хуже, имущественном положении. Мы были другой породы. И так же как в коневодстве испокон веков не положено скрещивать породистых коней с крестьянскими клячами, так и это супружество, по ее мнению, было противозаконней. И тем большим и оскорбительным, что благословил молодых «сумасшедший, изменивший своему призванию священник». И если она все же решилась признать за моей сестрой право носить господскую фамилию, то из одного лишь убеждения, что представителям старинного рода неизбежно свойственна фанаберия.
