А пока Романов сам продолжал находиться в чужом плену. Стоило ему, не выключая ночника, раздеться, лечь в постель и закрыть глаза, как в ту же секунду он снова оказывался на полу в квартире Январского и снова слышал раздраженный голос Демиурга:
«В том, что случилось, вам, Василий Сергеевич, кроме себя, винить некого…»
«Вы же ремесленник…»
«За одно только выражение: „Страх смерти ничто в сравнении с самой смертью!“ – вас надо выгнать из Союза писателей и предать смерти…»
«Как же я вас всех ненавижу!»
Романов открыл глаза. Посмотрел на пол, поблагодарил Бога за то, что под ним – пол его квартиры, а не квартиры Январского, встал, оделся и сел в кресло перед выключенным телевизором.
Внезапно затрезвонил стоявший на журнальном столике телефон. Романов посмотрел на настенные часы, показывающие половину двенадцатого, протянул руку к трубке и тут же одернул ее. По тому, как звучал звонок – надрывно, тревожно, так, словно хотел предупредить об опасности, решил, что знает, кто именно звонит ему в столь позднее время.
Романов втянул ноги в кресло. Кончиками пальцев осторожно отодвинул телефон подальше от себя и, мысленно прося его замолчать, заткнул ладонями уши. Телефон послушался – умолк. Однако не прошло и минуты, как затрезвонил вновь.
На этот раз звонок, казалось, звучал пронзительно резко, угрожающе, зло, так, словно у человека на другом конце провода заканчивалось терпение, а вместе с ним и время, когда еще не поздно уладить миром дело, ради которого он звонил.
Романов не выдержал и схватил трубку.
– Алло! Не разбудил? – услышал уже ставший знакомым раздраженный голос.
Романов молчал – не знал: стоит ли ему разговаривать с Демиургом, а если стоит, то о чем разговаривать и как.
– Извините, Василий Сергеевич, если побеспокоил. Но тогда у Январского не было возможности услышать вас.
– Что вы хотите услышать от меня? – прошептал Романов. – То, что смерть – ничто в сравнении со страхом смерти, да? Я всё понял. Она – ничто… Этого достаточно?
И тут же подумал: «Только бы сейчас он не принялся доказывать мне, что человек ради того, чтобы не умереть, с готовностью согласится на мучения и страх! Только бы он…»
– Значит, вы изменили свое мнение?
– Изменил… да.
– А самому нельзя было до этого додуматься? А?
Романов молчал.
– Эх, Василий Сергеевич, Василий Сергеевич! – вздохнул Демиург. – Вычурность – вот ваша беда и беда таких, как вы – модных литераторов! Ради красного словца, красивой фразы вы и такие, как вы, готовы исказить идею и принести в жертву здравый смысл… Вы понимаете, о чем я говорю?
