О Казанове князь-курфюрст знал лишь то, что тот приходится сыном красавице Занетте, которую он когда-то, очень давно, видел в одной из комедий, и братом покойному директору его Академии искусств. А Джакомо, которого княгиня Лихтенштейн к тому же считала чуть ли не слугой своего сына, предавался на протяжении всей встречи самым горьким размышлениям. Делая вид, что любуется красотой разбитого на французский манер сада или китайской беседкой, он почти не принимал участия в разговоре, а если все же делал это, то со скромным видом человека, являвшегося всего лишь братом одного, сыном другого, лакеем третьего, и который, таким образом, сам по себе просто не существует.
Ближе к вечеру князь-курфюрст пригласил мадам де Фонсколомб на ужин, где должны были присутствовать несколько придворных. Казанове он ничего не сказал, но само собой разумелось, что этот сопровождавший мадам господин тоже займет свое место за столом. Старая дама под предлогом преклонного возраста и плохого самочувствия отклонила приглашение. Тогда князь подал ей руку, чтобы проводить до коляски. Княгиня Лихтенштейн тоже старалась поддержать ее под локоть. Казанова скромно шагал позади этого дуэта известных личностей, овеянных славой многочисленных именитых предков, совокупность которых представляла тысячелетнюю историю высшею дворянства. Вся сила любви, какой был наделен Казанова в течение своей долгой жизни, не могла бы способствовать тому, чтобы он превратился в «принца», если только не говорить о тех, кто его воистину любил. В сущности, он был теперь обычным стариком, бесславно бредущим навстречу смерти на почтительном расстоянии от этих двух людей, чей возраст в совокупности составлял возраст самой цивилизации.
Когда коляска тронулась, мадам де Фонсколомб сумела найти для Казановы слова утешения и дружбы, которые позволили бы ему вернуть некоторую уверенность в себе. Суть ее речей сводилась к тому, что ослепленные собственным величием и блеском своих изображений на золотых и серебряных монетах, великие мира сего перестают замечать простых людей, их внимание привлекают лишь известность, звания и в некоторой степени внешний лоск и везение. Чем выше становится их положение, тем более чуждыми становятся они для самих себя, а может быть, и для всей человеческой природы.
Вскоре, почувствовав, что настроение ее спутника немного улучшилось, старая дама продолжала:
– Однако даже в самом беззаконном из обществ невозможно создать тот идеальный город, о котором грезит наша дорогая Полина, место, где человек неблагородного происхождения сможет с легкостью обогнать остальную часть человечества благодаря лишь какому-то своему таланту или незаурядной сообразительности, или просто тому, что ему повезло. Такого рода превосходство обязано всем элементу случайности, но, как правило, непродолжительно и не передается потомству. Только время, исчисляемое веками, может 1акономерно сформировать чье-либо превосходство и вытекающие отсюда привилегии. Сама по себе добродетель не может дать права управлять другими людьми, ибо строгостью правил и чрезмерной наивностью доводов противопоставляет себя самой жизни. И только один Господь Бог может распутать это бесконечное переплетение добра и зла. Робеспьер, без сомнения, бывший высоко добродетельным человеком, очень скоро превратился в одного из самых кровавых тиранов, и лишь гильотина, ставшая для него обычным орудием расправы, смогла положить конец его собственным преступлениям.
