– Много любить совсем не обязательно означает грешить, – поддакнул аббат Дюбуа, снисходительность которого, начиная с прошлой ночи, не знала границ.
– Да, я вел себя как презренный блудодей! – вновь вскричал Джакомо. – Но я хочу окончить свои дни в строгом целомудрии.
– В вашем возрасте это было бы наиболее мудрым решением, – не могла больше сдерживаться Демаре.
Только этого и нужно было Джакомо, ожидавшему благоприятного момента, пусть даже нелестного для себя, чтобы привлечь внимание равнодушной красавицы к задуманной им комедии.
– Увы, это именно так! – признал он с грустной, а оттого еще более трогательной искренностью. – Даже вы, дорогая Полина, несмотря на все ваше обаяние, не смогли бы свернуть меня с того пути, на который я сегодня вступил.
– Но я совершенно далека от того, чтобы пытаться изменить столь благочестивое решение.
– А вы попробуйте и увидите, что я не лгу.
– Верю вам на слово, мсье Казанова, – благоразумно заверила Полина.
Поднимаясь в тот день из-за стола, мадам де Фонсколомб вдруг почувствовала головокружение. Полина и Розье, которые знали причину этого недомогания, засуетились вокруг, впрочем, не выказывая особого беспокойства, и отвели в ее комнату, где она и оставалась до самого вечера.
Казанову как раз посетил молодой Монтевеккьо, приехавший из Дрездена, где он закупал итальянскую живопись для картинных галерей курфюрста. С собой Монтевеккьо привез письмо от княгини Лихтенштейн, которая писала, что не сможет остановиться в Дуксе по дороге из Вены в Берлин, как ранее намеревалась, поскольку дела обязывают ее не задерживаться. Она просила мадам де Фонсколомб извинить ее и приглашала, если та пожелает, заглянуть к ней в Дрезден, где княгиня жила теперь постоянно, и погостить у нее два-три дня.
Монтевеккьо завернул в замок совсем ненадолго и в тот же день собирался ехать в Прагу. Джакомо его не удерживал, и итальянец отправился в путь сразу же, едва в его коляску впрягли свежих лошадей. Находившаяся неотлучно возле своей госпожи Полина так и не увидела этого приятного молодого человека и, высунувшись из окошка комнаты мадам де Фонсколомб, смогла разглядеть лишь клубы пыли, которые оставлял на дороге удаляющийся экипаж.
Ужин подали в девять. Мадам де Фонсколомб появилась оживленная и улыбающаяся, как обычно. Настроена она была еще шутливей и приветливей, чем всегда. На ней были ее самые лучшие драгоценности, прическа выполнена с особым тщанием, а губы слегка подкрашены, как это было принято прежде в Версале и Париже. Казанова тут же отвесил ей комплимент и заверил, что восхищен таким скорым и полным выздоровлением, к тому же шевалье отметил, как незаметно и с какой элегантностью ей удалось избавиться от болезни.
