В свои восемнадцать она казалась ребенком не потому, что природа, гораздо более щедро одарившая ее телом, чем умом, недодала ей округлостей и изгибов, а потому, что разума у нее было, как у младенца. Если к ней обращались ласково, она была послушна и с большим старанием делала то, о чем ее просили. Если же кто-то, напротив, на нее ворчал, глаз ее мгновенно наполнялся слезами, губы надувались, и несчастная застывала как изваяние, не в состоянии двинуться с места, совсем как персонажи мифологических сцен, украшавших пилястры террасы. При виде такой легкой добычи Казанова, конечно же, не смог удержаться от искушения и принялся ласково заговаривать с невинной простушкой, которая слушалась его безоговорочно. Забавляясь восхитительной наивностью девушки, престарелый соблазнитель получал особое, утонченное удовольствие. Хотя Туанон и не задумывалась над происходящим, она реагировала на его замечания с особенной, трогательной живостью, всячески выказывая свою готовность с удовольствием принимать его ласки, как, впрочем, и отвечать на них. Понимавшая лишь самые простые слова и воспринимавшая лишь наиболее общие понятия, она оказалась на редкость сообразительной и проницательной, когда дело касалось любовных утех.
Именно благодаря своему чистосердечию эта наивная простушка смогла вызвать у старого сердцееда последнее желание, забрать у него последние силы, почти последний вздох.
После того единственного раза юная девушка и ее распутный учитель не встречались более ни в оранжерее, ни где-либо еще. Но не потому, что Туанон быстро пресытилась тем, чему научилась с таким удовольствием и легкостью, или Джакомо не захотелось продолжить ее обучение. Несколько дней спустя замок Дукс посетила проездом княгиня Лихтенштейнская, мать графа Вальдштейна. Покидая родовое гнездо, княгиня увезла с собой в берлине несколько книг из библиотеки, часы, которые собиралась отдать дрезденскому часовщику, чтобы тот сделал с них копию, а заодно и малышку Тонку. Ей предстояло занять на кухне место служанки, недавно умершей родами.
Поначалу Казанова злобно бранился про себя по поводу такого удара судьбы. Он вел себя как ребенок, у которого отобрали любимую игрушку. Но вскоре он забыл об этой дочери Полифема, ибо скромность и послушание, столь свойственные его подружке, забываются слишком легко. Сотни других женщин, гораздо более красивых и незаурядных, оспаривали право царить в его воспоминаниях точно так же, как прежде оспаривали друг у друга право на его ласки и поцелуи.
