Когда я встаю из-за письменного стола, мне уже не кажется столь значительным то, что случилось в моей семье. Мы иногда слишком драматизируем, надо отойти на расстояние, спокой-но взглянуть издали, такой взгляд необходим… Взрослые люди, сами разберутся. У нас не дочь, сын, в девках не засидится, теперь любая схватит и будет на руках носить.
В квартире тишина, та тишина, какая наступает у нас после ссоры. Два человека во всей квартире, и не разговаривают друг с другом — смешно! Я уже не помню, была ли собственно ссора, во всяком случае, серьезных оснований для нее не было никаких. Возможно, я даже обидел Киру, что-то сгоряча сказал ей не так, это бывает. Мне хочется рассказать ей о моем сегодняшнем интересном наблюдении над ходом предвоенных событий, об одном маленьком моем открытии, которое, возможно, и не так мало, это будет видно в дальнейшем, и я иду мириться, загладить, если что-то между нами произошло.
Дверь в ее комнату закрыта, неяркая полоса света под дверью — это зажжен торшер, сидит в кресле под торшером, вяжет. Я меняю маршрут, иду на кухню, звякаю крышками кастрюль — никакого впечатления. Появляюсь в двери ее комнаты.
— А мы будем ужинать?
Пауза. Мелькают деревянные спицы. Голова опущена над вязанием, волосы свесились, закрыли лицо. Свет торшера на руках, мелькающих в глубине кресла.
— По-моему, мы ужинали. Ты, во всяком случае.
— Да? Странно. Очень странно. Я как-то не заметил. У меня совсем другое ощущение.
— Меня не интересуют твои ощущенческие дела. Ничто никогда тебя не волновало в жизни. Лишь бы поужинать еще раз.
Понятно. Не будем торопить события. Момент должен назреть сам. Я вновь иду на кухню. Удивительно вкусная вещь — оставшаяся от ужина холодная картошка, жаренная на свином сале, на постном масле, когда ешь вот так посреди кухни, держа сковородку в руке.
Мысль, хоть я кончил работать, некоторое время еще работает по инерции, и я бегаю в кабинет записать на клочке и вновь возвращаюсь на кухню. Надо бы здесь завести блокнот, ручку, карандаш. Впрочем, все это заводилось не раз и куда-то исчезало.
Поскольку момент для примирения не назрел, я ложусь у себя в кабинете. В семейной жизни не нужно ничего выяснять, ни в коем случае не надо переговаривать, кто, что и почему сказал: все это ведет к новой ссоре. Не надо ворошить жар, пусть сам остынет под пеплом.
На сон грядущий я беру полистать рукопись Таратина, посмотрим, что он там наколбал. Бабушка моя так говорила «наколбал», ее это слово. У нее много было своих особенных слов.
