Ирина была красивой и знала это…»
* * *
Леонтьев выбрался из кресла и подошел к окну. Ночь. Глухая, тяжелая. Знойный июль сменился холодным дождливым августом. Ни звука, ни огонька. Лишь ветер проходит по верхушкам сосен и огромных берез, стряхивая на землю капли дождя и первые желтые листья.
Начало второго. Впереди два часа ночи, час быка. Говорят, если повезет пережить час быка, то будешь жить дальше. Еще некоторое время.
Леонтьев вернулся за стол.
«Ирина была красивой и знала это…»
Хватит, пожалуй. Он выключил компьютер — без всякого «паркинга», даже без команды «сохранить». Это уже не важно. Положил перед собой лист белоснежной финской бумаги и написал на нем обычной шариковой ручкой:
«В моей смерти прошу никого не винить».
Глава восьмая. СЮЖЕТ ДЛЯ НЕБОЛЬШОГО РОМАНА
У каждого человека, дотянувшего хотя бы лет до пятидесяти, было не меньше двух-трех поползновений к самоубийству. По-разному они кончались. Для кого-то так и остались ночным мерцанием, туманом на осеннем болоте. А для кого-то…
Я не выделял их в своей телефонной книжке. Просто ставил прямоугольную рамку. Как вокруг имен всех, кто уехал туда, откуда не возвращаются. Но тайна их смерти продолжала саднить занозой в мозгах. Как могли те, кто так, самовольно, ушел, как могли они нарушить одну из главных заповедей Господних? Лишь Тот, кто дает жизнь, вправе отнять ее. Что это — бунт, вызов? Или просто болотный туман, сквозь который не пробился лучик сознания?
Бог им теперь судья.
Он всем нам судья.
* * *
Я долго роюсь в ящике письменного стола, нахожу лезвие бритвы «Нева» и кладу рядом с листком. «Невой» я не бреюсь уже сто лет, но помню, что в столе завалялась пачка этих лезвий. И верно, лежат, ждут своего часа.
Похоже, дождались.
* * *
Ну вот, все готово. Можно немного подумать. Спокойно, не торопясь. А куда торопиться? Больше некуда.
* * *
У меня небольшой опыт самоубийств (а у кого он большой?), но из истории помню, что кто-то, то ли Сенека, то ли Цицерон, вскрыл себе вены в ванной. При этом он беседовал с учениками, время от времени пережимая вены и отдаляя смерть, чтобы досказать свою мысль.
Не думаю, что у меня есть мысли, которые непременно следует высказать напоследок, никаких учеников у меня тоже нет, кроме разве что Паши Акимова, но этот способ мне почему-то нравится. Хотя ванны, в которую я мог бы погрузиться в этот торжественный момент, у меня тоже нет. Не погружаться же в этот полупердяйчик, урезанную ванну, рожденную вместе с хрущобами. Так что, рассуждаю я, лучше всего вскрыть вены за письменным столом, за которым я провел большую часть жизни.
