— Вы уверены, что он дослужился бы до начальника? У нас другие таланты нужны. Угодить, поддакнуть. Так и застрял бы в майорах.
— А если он и застрял?
— Согласен, — помедлив, кивнул Акимов.
— С этим разобрались, — подвел итог Леонтьев. — Взятки берет?
— Что вы! Конечно, нет. Читатель должен сопереживать Мартынову. А как сопереживать взяточнику?
— Почему не берет?
— Дожили! — восхитился Акимов. — Почему мент берет взятки, можно не объяснять. А почему не берет — вопрос. Не дают, поэтому и не берет.
— Неубедительно, — усомнился Леонтьев. — Все знают, что проститутки и сутенеры отстегивают ментам.
— Он с ними не контачит. Только когда совершено преступление. За что ему давать?
— Чтобы не возбуждать дело. Чтобы закрыть дело. Это в его власти.
— Тогда не знаю, — сдался Акимов. — Вы знаете?
— Ему не дают взяток, потому что у него репутация человека, который не берет взяток. А как она сложилась? Очень просто. В молодости, когда у него еще были идеалы, ему предложили взятку. Какой-нибудь цеховик. Мартынов его посадил. Именно за взятку. С тех пор за ним так и пошло.
— Идеалов у него больше нет?
— А у тебя?
— Есть. Но основательно потускнели, — признался Паша.
— Вот и у него потускнели. Теперь портрет, — продолжал Леонтьев. — Это важно. Мартынов будет действовать не только в этом романе. Но и в других, если серия получится. Поэтому он должен быть запоминающимся, узнаваемым сразу.
— А если наоборот — обыкновенный, невзрачный?
— Опять ты за свое! — с досадой сказал Леонтьев. — Что значит обыкновенный? Что значит невзрачный? Слова-пустышки. Так можно сказать и о тебе, и обо мне. А что между нами общего? Ничего. В метро или в электричке людей видишь? Ни одного одинакового лица.
— Но в массе безликие, — продолжал упорствовать Акимов.
— Мартынов — не в массе. Можно так: «В толпе никто не обратил бы на него внимания, но, приглядевшись, отметил бы…». Что?
— Волевое лицо, проницательный взгляд.
— Паша, я тебя когда-нибудь убью. Бери бумагу, иди в гостиную и набросай мой портрет. А я твой. Потом сравним.
— Это еще зачем?
— Чтобы ты научился видеть то, что пишешь.
— Только время теряем, — проворчал Акимов, но послушно вышел.
Через полчаса он вернулся в кабинет с исчерканными листками. Леонтьев кивнул:
— Читай.
— Начните вы.
Леонтьев отодвинулся от монитора:
— Смотри.
Акимов прочитал:
«У него был большой лоб, производивший из-за залысин впечатление мощного, сократовского, и очень маленький подборок, отчего лицо было похоже на фигу. Бородка, которую он отпустил еще в молодости, исправляла эту несоразмерность. С годами он совсем облысел, а обилие волос, торчавших из ушей, создавало ощущение, что волосы у него проросли внутрь. Но это его не смущало. Он считал себя красавцем, вел себя, как красавец и, что самое удивительное, женщины относились к нему, как к красавцу. В разговорах с ними он переходил на слащавый тон, каким взрослые часто разговаривают с детьми, и это, как ни странно, тоже нравилось. Скоротечные романы его почти всегда были успешными, мало кто мог устоять перед его напором. Говорили, правда, что он просто зануда из тех, кому проще дать, чем объяснить, почему ты его не хочешь. Но кто это говорил? Завистники, которые в присутствии красивой женщины вообще замолкают или начинают нести такую заумь, что потом самим мучительно стыдно. Всем своим существованием он доказывал, что гораздо важнее то, что человек думает о себе, чем то, кем он является на самом деле…»
