— Ну, сказал. Как мы и договорились.
— А он?
— Две.
— Что две?
— Сказал: две тысячи долларов за роман.
— А ты?
— Повторил: нет.
— А он?
— Ладно, три. Только для вас.
— Паша, не тяни, — попросил Леонтьев. — До чего доторговались?
— До четырех. Он сказал: это всЈ, больше не могу.
— И ты сказал «да»?
— Валерий Николаевич, не мотайте мне нервы на кулак! — взмолился Акимов. — Что я мог сказать? У меня за два месяца за квартиру не плачено. И вы не красной икрой завтракаете. Что-то не заметил я в вашем холодильнике красной икры. Баклажанную заметил, а красную почему-то нет. Четыре штуки — не баран накашлял. Мы можем залудить что-нибудь без аванса. Теперь уж точно для себя. Как я мог сказать «нет»?
Он вытащил из кармана шортов длинный узкий конверт:
— Вот. Все четыре. Заплатил сразу. Так что теперь? Я могу, конечно, завтра вернуть бабки и сказать, что вы не согласны…
* * *
Леонтьев молча отсчитал двадцать стодолларовых купюр, бросил их в ящик письменного стола, а конверт с оставшимися двумя тысячами вернул Паше.
— Ладно. Проехали. Что сделано, то сделано.
Принес из кухни бутылку «Смирновской», набуровил в стакан и выпил крупными глотками.
— Шести еще, между прочим, нет, — осуждающе напомнил Акимов.
Леонтьев занюхал водку рукавом, закурил и перевел на соавтора тяжелый взгляд.
— А на это, Паша, я вот что тебе скажу: иди ты на …!
Глава вторая. «ПОЛИЦИЯ НРАВОВ»
На следующий день Акимов позвонил Леонтьеву:
— Подойду?
— Завтра, — буркнул тот. — Сегодня занят.
И бросил трубку.
У Паши опустилось сердце. Неужели запил? Запои у Леонтьева случались редко, но когда происходили, это было — тушите свет. Неделю пил беспробудно. Поднимался с дивана, накатывал стакан, выкуривал сигарету и отключался. Потом недели полторы болел. Когда пил, смотреть на него было страшно: животное с бессмысленным взглядом и бессвязными разговорами. Когда болел — растение, сине-зеленые водоросли.
Очень давно, на школьном выпускном вечере, Паша перепил портвейна так, что ничего не помнил. Как добрался до дома, как заблевал квартиру. Утром мать заставила его все убрать. Отвращение к себе, безвольному, с раскалывающейся головой, ползающему с тряпкой по загаженному блевотиной полу, запомнилось на всю жизнь и предопределило его отношение к спиртному. Паша не понимал Леонтьева. Что за удовольствие превращаться в животное? Во имя чего потом полторы недели страдать? Удивляла и реакция его жены. Она вела себя так, будто ничего не происходит.
