Ушли от Лихарева только мы с Карлушей. Капа и Люба остались ночевать. Доктора с семейством повез домой в санках на лихаревской паре кучер Осип. Студенты Самарины как гости из уезда были приглашены с ночевкой и тоже остались.
– Счастливцы эти Самарины, – сказал я, втайне ревнуя.
– Чем счастливые? – не догадался Карлуша.
– Ну как же ты не понимаешь? Они, может быть, и сейчас танцуют.
– А мне эти танцы уж надоели. У меня ботинки жмут.
Мы расстались с Карлушей у аптеки. Я свернул в свой переулок. В голове шумел легкий хмель, от пальцев празднично пахло апельсиновыми корками и духами. Дурень Карлушка! Чем это он прельстился в Олечке? Бойкая, правда, и нарочно смеется «серебристым смехом», показывая белые мелкие зубки. Но ломака-девчонка, строит из себя светскую даму, затягивается в корсет, делает жесты, не отнимая локтей от талии, то щурит глазки, то загадочно смотрит вдаль широко раскрытыми «очами».
Нет, на месте Карлушки, я выбрал бы другую. Любочка – вот прелесть, вот золото девушка! Как она трогательно вспыхивала, когда Сережка Самарин за танцами шептал ей какие-то комплименты, уж верно дурацкие. Любочка, Люба, Любовь, die Liebe. «Doch nimmer vergeht die Liebe, die ich im Herzen hab…»[11]
Я открыл калитку и вошел во двор. Что за чудеса? В окнах мастерской свет, почему-то не спят. Когда я уходил к Лихаревым, в мастерской еще работали: отец дошивал шубу молодому Зайцеву, а Тимоша, приглашенный из-за спешки, ему помогал. Шуба была богатая: на хорьковом меху с бобровым воротником. Зайцев поедет в обновке делать новогодние визиты. Но неужели до сих пор все еще возятся с шубой?
В мастерской ярко горела висячая лампа-«молния» и было накурено махоркой, хоть топор вешай. На катке под лампой, поджав под себя ноги, сидели трое: Тимоша Цыбулов, Афоня и новый мастер Яков Матвеевич – и играли в лото на орехи.
Яков Матвеевич был беспаспортный и появился у нас совсем недавно. Как-то вечером привел его к нам, крадучись, портной Соломон Хлебников. Они пошушукались с отцом, и Хлебников ушел, а Яков Матвеевич остался в мастерской и тут же сел на каток за работу. О себе он не распространялся, помалкивал, да его и не расспрашивали. Иногда за работой он мурлыкал потихоньку: «Тяжкий млат, куй булат, твой удар родит в сердцах пожар».
На улицу он и носу не показывал, а дожив до весны, исчез, как в воду канул.
– С Новым годом, – сказал я, входя. – Ну и накурено у вас, братцы!
– И то ведь правда: Новый год, – отозвался Тимоша. – А мы вот после спешки в лото схватились и про время забыли. Садись закуривай, на вот кисет – махорка первый сорт, фабрики Заусайлова. Бери карту, если охота. Не желаешь? Ну тогда поехали дальше: двадцать три, семнадцать, сорок девять…
