Гиммлер использовал типично нацистский прием, превознося высокие идеалы и ценности, к которым ни он, ни его подручные не имели ни малейшего отношения. Все национал-социалистические акции предпринимались в защиту священных, божественных и, следовательно, высоконравственных предначертаний. В тот день в Бергвальде, в кругу своих последователей, веривших каждому его слову, Гиммлер, расправив грудь, с возмущением осудил уловки и коварство, провозглашенные Каутильей в «Артхашастре».
Этот лицемер, фанатичный приверженец расовых законов и национал-социализма, был воплощением жестокости и звериной сущности гитлеровского режима. Гиммлер считал себя добропорядочным, не имея понятия, что это значит, он считал себя честным, хотя, душой и телом служа национал-социализму, вырос на коварстве. Его эсэсовские методы стали символом тотально аморального правительства нацистов. Эти методы были рассчитаны на худшие человеческие качества: жестокость, мстительность, зависть, алчность, воровство, ложь и обман. Он методично насаждал их в Германии, отчего разложение нации пошло такими темпами, что перенос этой смертельной заразы на самих зачинщиков можно было считать лишь вопросом времени. В своем монологе Гиммлер преподносил беспринципные акции СС как «святые подвиги» во имя «тысячелетнего рейха».
Максимы Каутильи в его «Артхашастре» предназначались для индийского князька, чьи владения граничили с землями таких же удельных князьков. В подобных государствах внутренний порядок поддерживался силами, хотя и независимыми от правителя, но они действительно его поддерживали, как и правитель поддерживал их. Вот почему «польза» (artha) ценилась столь высоко. Князь (или правящая каста) пеклись об одном — как бы удержать в руках власть. Следовательно, политические проблемы при таком правлении сводились к одному вопросу: как с помощью пряника усладить жизнь своих друзей и как с помощью кнута наказать своих врагов?
«Для нас политика — это народное государство в полном смысле этого слова, — заявил Гиммлер. — Это предполагает устранение всех сил, за исключением тех, что служат единой созидательной идее. На тех же принципах мы строим отношения с другими странами, хотя наши дипломаты это искусно скрывают. Следовательно, нас заботит не личность, а народ, нас привлекает не просто сила, а сила как средство для воплощения нравственной идеи».
Подобно всем нацистским бонзам Гиммлер боялся публичных дискуссий, а потому избегал прямых вопросов, пока мы не остались с ним наедине. В присутствии своих лейтенантов, секретаря и подчиненных он говорил напыщенно и грозно, требовал изъявления восторгов к «монументальнейшей идее, какую когда-либо знал мир». Он говорил трескучие фразы, сулил светлое будущее, вещал о великой божественной миссии фюрера по отношению к простому народу. По всему было видно, что присутствующие весьма восприимчивы к его речам. Гиммлер же использовал те самые пропагандистские трюки, что пускались в ход в 1933-м, даже в 1920-е годы, когда они буквально завораживали слушателей.
