— Что?
— Разинул просительно клюв. Прис размышляла, нахмурив брови.
— Видишь ли, — пояснил я, — это говорит о том, что малышу встречались только те, кто кормил его и защищал. Увидев меня, он, наверное, здорово перепугался. Еще бы — двуногое страшилище! Но потом все-таки решил, что даже такой монстр его накормит.
— Что же это значит?
— Это — доказательство того, что в природе существует и доброта, и взаимная любовь, и самоотверженная помощь. Они существуют в ней наравне со всякими ужасами.
Прис возразила:
— Нет, Льюис. Птенец совершил безрассудную глупость. Ты ведь не собирался его кормить.
— Я честно хотел ему помочь, так что, оказав мне доверие, он поступил правильно.
— Может, и правда стоит разглядеть хорошую сторону жизни? Так же, как ты, Льюис. Но для меня это все равно лишь глупость.
— Наивность, — поправил я.
— Какая разница! Наивность — незнание действительности. Здорово, если б ты смог сохранить ее. Мне хотелось бы сохранить ее тоже. Но ты подрастерял ее в повседневной суете, так как жить — значит приобретать опыт, а это ведет к…
— Ты цинична, — оборвал я ее словесный поток.
— Нет, Льюис, я просто давно уже сняла розовые очки.
— Да, дело безнадежное, — проворчал я. — Никому не дано тебя переубедить. И знаешь почему? Ты сама желаешь быть именно такой, какая ты сейчас. Так проще — в конце концов, это самый легкий путь. Ты кошмарная лентяйка и останешься ею, пока не тряхнет хорошенько. По своей же воле не изменишься никогда. Скорее нооборот, станешь сползать все дальше и дальше во мрак.
Прис расхохоталась, резко и холодно. Потом повернулась и пошла обратно. Больше мы друг с другом не разговаривали.
Вернувшись в мастерскую, мы обнаружили там милую картинку: Стентон наблюдал, как Боб Банди колдует над Линкольном.
Прис обратилась к Стентону:
— Перед вами тот самый человек, имевший обыкновение писать письма о помиловании солдат.
Стентон не ответил. Он пристально, не отрываясь, вглядывался в распростертую фигуру. Лицо его застыло в каком-то надменном равнодушии.
— Да, я понимаю, — наконец проговорил он, после чего шумно прокашлялся и внезапно переменил позу: покачивался взад-вперед, заложив руки за спину и переплетя пальцы. При этом выражение его физиономии оставалось прежним, словно всем своим видом он хотел подчеркнуть: «Это мое дело! Не советую лезть и мешать!»
«Старик сейчас встал в позу, — решил я, — какую, наверное, частенько принимал в своей прежней жизни». Плохо это или хорошо, черт его знает! Фигура, конечно, колоритная. Такого на тележке не объедешь… Старому хрычу, наверное, глубоко наплевать, как люди относятся к нему, — ненавидят, боятся или уважают. Главное, что проигнорировать или забыть его невозможно.
