- Да, но я согласен продлить этот хрупкий самообман, поскольку бывают ведь милосердные иллюзии.
- Ты так любезен!
- К чему эта ирония, Елизавета?
- А что мне еще остается? Если верить тебе, ты сам иронизируешь над собой. Только все это глупости. Не приходило ли тебе в голову…
- Лиза, давай вспомним времена нашего знакомства. Как написал Данте:
Мне было восемь, Биче девять лет,
Когда у Портинари мы впервые…
С ней встретились…
- …что дело, собственно, обстоит как раз наоборот?
- Вспоминаешь ли ты старика Портинари? Как он раскачивался под потолком в своем лоснящемся халате, с толпой попугайчиков на плечах! Как он пил залпом горячее молоко! Как он надевал на лоб зеленый козырек, бросавший мертвенную тень на его пухлые щеки? А помнишь ли, как, указав на большой пыльный кактус…
- Неужели ты до сих пор не понял, что и Вольф, и…
- …он предложил нам взять конфеты, привязанные к шипам. А когда мы укололись, он так обрадовался, что обрызгал мелкой слюной всю комнату…
- …и Ольберт, и Китти, и герцог…
- И стоял прекрасный летний день, и солнце вдруг хлынуло пыльными потоками в гигантские окна, и стариковский особняк утопал в цветущем жасмине… а за окном молились спортсмены, обнимая на прощанье своих грубых дам…
- …и сегодняшние гости…
- А музыка, медленно плывущая в сонном небе сиесты? И чьи-то крики: "Старикан! Старикан!" И та музыка, плывущая сквозь сиесту…
- …и все те люди, которых ты называл мертвецами…
- Подожди! Остановись на минуту. Припомни хотя бы ту сладкую музыку сиесты!
- …все эти люди на самом деле отнюдь не мертвецы, а просто-напросто живые.
- Однако… Я видел: сквозь них просвечивало. Сквозь них проступала сиеста!
- Просвечивало сквозь них только потому, что зрение твое с некоторых пор изменилось.
- Не надо уже об этом, Давай прекратим этот разговор.
- …и не только зрение, но и сам ты…
- Неужели нам нечем заняться? Хочешь, я тебя поцелую?
- И сам ты уже не тот, каким был…
- Прекрати! Меня сейчас стошнит!
- Пойми же, наконец, что ты…
- Остановись!
- Пойми же, наконец, что ты давно…
- Нет! Молчи, Лизонька, молчи!
- Пойми же, наконец, что ты давно умер, дорогой.
Утро. Прекрасное утро. По дому, вместе с посвистыванием птиц из раскрытого, сверкающего (после ночного дождя) сада, разносится сладкий граммофонный голосок. Это Китти снова с раннего утра крутит и крутит заезженную русскую пластинку. Ольберт, проходя через столовую, тихо подпевает. Он, видимо, только что проснулся, на нем пижама. Тяжело дыша, со свистом втягивая воздух, почесываясь и шаркая, он проходит в гостиную и долго стоит в дверях, оглядывая изгаженный ковер, разбитые бокалы, опрокинутые кресла. Затем он медленно продвигается среди всего этого, иногда поднимает и изумленно рассматривает тот или иной предмет: чей-то хлыст, ободок очков (их, видно, долго топтали ногами), невредимые женские часики на черном ремешке.
