— Ты свою жену тоже иксплутируешь, когда она тебе латки на штаны ставит, — сказал Ерюгин.
— А самогонными делами рази Залогины не занимаются? — не унимался Спирин.
— Тогда у нас вся деревня — кулаки… — возразил Ерюгин.
Спирин понизил голос и вкрадчиво добавил:
— Окромя прочего, Залогины в долг дают, а потом трудом берут…
— Это как? — спросил Тиша, напрягаясь. Дело уже пахло мироедством.
— А так… Года три назад, в голодну зиму, одолжил мне старик Залогин мешок зерна, а потом летось встречат и смотрит. Особенно смотрит. «Чо, говорю, смотришь? Должок напоминать?» — «Да ты не беспокойсь, — отвечат. — Покосите у меня с женой, и весь расчет».
— Ну, а ты?
— Чо я! Известно, покосил…
— А долг он тебе простил?
— Он-то простил, да я ему не простил… Рази в долг давать, а потом трудом брать это не иксплутация в наичистом виде? — Спирин схватил список, ткнул в него покалеченной пятерней, снова сверля Тишу глазками: — А вить их как раз двенадцать, Залогиных-то! Вот тебе и двенадцать кулацких душ! Тютелька в тютельку!
— Бога побойся. Трое ишо малолетки, — сказал Ерюгин.
— Яблочко от яблоньки недалеко падат. Кулацки малолетки завтра сами кулаки. Только у них нету ихнего завтра. А ты чо-то бога часто поминашь, товарищ Ерюгин. Бога, как известно, не существует, и неча его пужаться. Я твои заслуги, само собой, уважаю, товарищ Ерюгин, но иногда диву даюсь — сколь в тебе ишо родимых пятен. Только старыми заслугами не проживешь. Надо новы заслуги перед советской властью заиметь, — угрожающе игранул голосом Спирин.
Потом Спирин зыркнул на Тишу и плесканул напоследок:
— Промежду прочим, в обчественном деле надо через личны отношения шагать, товарищ Тугих…
И Тиша, как ни перекореживалось все внутри, шагнул…
Пришли выборные мужики в избу Залогиных, с невеселой виноватостью растолковали Севастьяну Прокофьевичу: так, мол, и так, времена ноне крутые, и хоть мы знаем, чо ты никакой не кулак, надо кому-нибудь кулаком сказаться, пострадать за общество, а поскольку ты самый зажиточный в деревне, не обессудь — тебя мы на эту жертву выбрали, а там, глядишь, времена переменятся и ты возвернешься. Рванулись старшие сыновья Севастьяна Прокофьича к берданкам, но отец остановил их знаком руки: «Кровь только кровь, порождат, а добра от нее ишо никому не было». Севастьян Прокофьич велел сыновьям телку забить, и три дня его изба была открыта для любого гостя, и вся деревня пила самогон, пела песни и плакала на проводах залогинской семьи.
