И не потому, что их ничто не объединяет. То есть нет силы имперского покоя, успокаивающей беспокойных. Империя нужна не для рая потребляющих, а для покоя успокоившихся.
Объединять может и разделение. Например, труда. Но это объединение происходит за нашей спиной. Если что-то мы и можем рассмотреть, то только хвост феномена, ускользающего в неизвестное. Да и то боковым зрением. Империя – это возможность полного обзора. Но достигается эта возможность не системой рефлексивных зеркал, как в парикмахерской, а знанием целого, чувством принадлежности того, у чего нет ни зада,» ни переда. Это символическое знание и есть царь. Иначе говоря, объединять можно и вне зависимости от случайности разъединительного синтеза.
Возможен имперский способ объединения,.который строится в феномене сознания и действует из предположения полной ясности царского обзора.
Россия – не избушка на курьих ножках. Она империя по смыслу своему. И русские – имперский народ, то есть народ кругового обзора, без зада и переда. Национальное государство зависит от неизвестного, от того, что у него за спиной. Что неизвестно? Предел деления. Деление бесконечно. Предел останавливает произвол деления, то есть самоопределения. Но этот предел – не нация, а империя. За спиной национального государства дышит империя. Это дыхание проявляется в требовании ограничить национальный суверенитет и право на самоопределение. Вот этого-то предела и не заметили евразийцы. Они хотели, как большевики, каждой нации дать государство. И дали. Но русские остались без государства. На них не хватило государства. И тогда евразийцы выдвинули идею, чудовищную по силе разрыва имперской природы человека, – создать государство для русского народа.
Русские стали сепаратистами. Этот сепаратизм создан людьми без царя в голове.
Время перестало славянофильствовать. Оно теперь евразийствует. Евразия создана для империи. 10.2. Провинция Евразийцы – не.провинциалы. Они – под-данные идеи, а идея, коли она есть, то есть как мировое событие.
Провинциальны в простоте своей наивности славянофилы. Ах, братья-славяне! Будем вместе. Эта мысль могла зародиться только в уюте барского дома, в шепоте традиций. Это даже не мысль, а тишина оседлости. Почему? Потому что в ней однородное стремится к однородному и становится усвоенным однородным. А это признак гиперполноты пустого, ро-рождающего шорохи. Где живут шорохи мысли? В удалении от центра, в провинции или, что то же самое, в пустоте удвоенной полноты, которая исчерпывает провинциальный гений славянофилов. Например, А. Хомякова, не любимого Соловьевыми, отцом и сыном. За что нелюбовь?" За шорохи. За полагание того, что есть, чем-то большим, чем оно есть. Для Хомякова самое интересное в мысли – не мысль, а помысливший 'мысль, его лицо. Хомяков идет не к словам, а к источнику слов. Но так ходят провинциалы.
