Где-то сзади Гели мелькнула девочка, затем ее светловолосая макушка высунулась из-под руки матери. С грохотом стали подниматься рабочие, выпивавшие за угловым столом, надевать шапки и проходить мимо Лохова к двери, оглядывая его, все с дублеными лицами и резкими, глубокими морщинами на них, как на лицах крестьян с картин Веласкеса, с уверенной твердостью и цепкостью во взгляде… Топот и стук дверной за ушедшими стихли. Лохов и Геля продолжали рассматривать друг друга, обоих охватила большая мгновенная печаль, за которою следует безоговорочное признание своего поражения: да, время действительно прошло, и мы постарели. Мать гладила девочку по голове, не глядя на нее, привычными бережными касаниями пухлых рук; Лохов улыбнулся девочке, та улыбнулась ему.
– Я тебе завтра апельсинов принесу, – пообещал он ей. – Хорошая девочка у тебя, Геля, – обратился он к ее матери. – Надо мне идти… Уж извини меня.
– Да иди, иди, конечно, – торопливо согласилась Геля.
Когда он направлялся к выходу, навстречу попался пожилой кореец, осторожно шествующий с подносом в руках, человек с чумазыми, закопченными ноздрями, большим ртом, с маленькими слезящимися глазами.
Они говорят, я не вижу их, но слышу.
"Руки и ноги уже как лед. Кровообращение остановилось. Но грудь еще теплая. Хорошее у нее сердечко. Пульс еще чуть-чуть мерцает".
Что они? Трогают меня? Я ведь иду куда-то. Кто там стоит впереди, ждет меня. Егор, ты? Или ты, Блинцов?
Нет, не Егор и не Блинцов.
Кто же? Кто?..
Ты меня знаешь.
Кажись, знаю. Да. Но меня все еще трогают. Я еще слышу, значит, я пока никуда не ушла. Все еще не ушла.
"Мы ввели ей глюкозу".
"Для чего, доктор?"
"Что ж, не сидеть же просто так. Хоть что-нибудь сделать".
"Сестра полагала другое. И она была права. Зачем продлевать муки?"
"Теперь уже недолго мучиться. Но каково сердце, вы подумайте! Завидное сердечко. Такое и я бы хотел иметь".
Эй, человече, куда мы идем?
Куда надо.
А этих почему я слышу?
Потому что еще смерть не настала.
"Доктор, но смотрите, какое у нее свежее лицо! Совсем как у здоровой. Может быть, мы ошибаемся?"
"Нет. Слишком страшная была бы ошибка… Вот и пульс на руке исчез. А область сердца еще теплая".
О руках говорят, о ногах, о сердце. Да вот они – мои руки и ноги. Дитя у меня на руках. Сынок. И что это зеленеет огромное, как туман? Там, впереди?
Это степь.
Да, в степь, в степь мне надо! К дому поближе, в хутор свой. Сынок не кормлен, молока нету. Что делать? Господи, Боже мой, что делать?
