И тогда, усмиренный безнадежным горем, Лохов стал припоминать, что ночью с ним была женщина медицинская сестра, которая поднялась, должно быть, на рассвете и тихонько ушла из дома… Он подошел к матери и увидел ее спокойное лицо, как будто посвежевшее за ночь, с тонким розовым светом румянца на щеках. Она, казалось, понимала его и как прежде, прощала ему все. Седые пряди ее волос были расчесаны и ровно уложены на подушке, видимо, сестра перед уходом умыла и причесала умирающую.
Рядом на стуле стояло блюдце с водой, где плавал прозрачный студень размокшей ваты. Лохов выплеснул воду в помойное ведро, куда-то сунул блюдце, затем переставил стул к буфету, над которым чуть в стороне в балку был вбит ржавый крюк, как раз подходящий для того, что Лохов внезапно и решительно задумал. Надо было теперь где-то найти веревку, а не будет ее, разорвать на полосы простыню, которую принесла медицинская сестра. И он стал искать веревку: заглянул в угол за буфетом, где валялись грудой старые башмаки, бутылки, полбуханки зеленого заплесневелого хлеба, продавленное ведро… потом вышел в холодный коридор, где в воздухе искрились сыплющиеся откуда-то снежинки.
Заскрипел снег на деревянном крылечке, раскрылась дверь, обрушив на пол в коридоре столб солнечного света, и в дом вошли двое. Один из них был старик хозяин, мохнатый от инея, с намерзшими под носом сосульками.
– Она не умирай пока? – спросил он, остановившись перед дверью в комнату.
Лохов ничего не отвечал, продолжая свои поиски.
– Здравствуйте, – внятно произнес второй, что пришел вместе с хозяином.
Лохов и ему не отвечал. Но потом сообразил, что теперь осуществить задуманное ему не удастся, и, отбросив какую-то попавшуюся в руки пыльную палку, шагнул к двери, первым вошел в комнату. Он направился к матери и стал в изножье кровати, потупив голову. Вошедшие следом хозяин и его спутник разделись, подошли и тоже стали рядом.
– Вы ее сын? – спросил человек, потирая озябшие руки. – А я, значит, врач местной больницы.
Только теперь Лохов обратил внимание, что человек одет в короткий белый халат, под которым пузырились брюки, заправленные в валенки… Лицо матери оставалось все таким же безмятежным, розовым, свежим, хотя дыхание ее было тяжелым, частым, свистящим, как и раньше. И Лохову, уже глубоко впитавшему в себя СМЕРТЬ матери, было страшно смотреть на это неестественное, необъяснимое оживление ее лица.
– У нее, должны бы вы знать, это уже третий инсульт. Мы сделали все, что было возможно. Но… – начал было врач, нарушая тяжелое молчание.
