Вначале он пребывал в тревоге, хотя и улыбался, но постепенно убедился в том, что окружавшие его люди относятся к нему без всякой вражды или недоброжелательства, наоборот, с участием к его старости, слабости, озабоченности. И тогда душа его умилилась, старик заулыбался еще ласковее.
Тут одна из голов, качавшаяся вместе с другими под рывки и метания автобуса, обернулась назад, и яркие глаза молодой женщины уставились в лицо старику. А потом она поднялась со своего места и пошла к нему, покачивая широкой нижней частью тела, как это делают сильные, стройные, уверенные в своей красоте женщины. Подойдя, она протянула руку, на которой лежал оранжевый цветок, сделанный из затейливо разрезанного апельсина. Ты помнишь, откуда он, как будто бы услышал старик внятные слова и звонкий голос женщины. И как будто бы прозвучали слова его ответа (хотя он и не подумал рта раскрывать). Да, помню. Этот цветок лежал в твоих руках, когда ты умирала. И хотя я не узнаю тебя в новом обличье, но яснее ясного для меня, кто ты такая и зачем встала передо мною, заманив меня в этот едущий по дороге автобус. Ты явилась предупредить, что я тоже скоро умру, как и ты лет пятнадцать назад, – уже не помню точно, сколько лет прошло. Ты сердита на меня, что я давно забыл твою могилу, не знаю, где она теперь находится среди тысячи новых…
Автобус остановился, открылась задняя дверка, и старик, давно чувствовавший себя неловко, общаясь с призраком среди живых людей, подхватил свою вязанку и торопливо перед самым закрытием дверки соскочил на дорогу. Автобус укатил, пыль рассеялась, и перед стариком была, как он и ожидал, приблазнившаяся женщина с разъятым апельсиновым плодом в руке. Она подошла к нему, глубоко и ровно дыша, исполненная такой веселой, пылкой силы, что всем своим видом и статным, туго подхваченным одеждою обильным телом намного превосходила старика в жизненной достоверности: из них двоих она-то и выглядела подлинным человеком, а он, наоборот, казался тенью из давно минувших, всеми забытых времен. Оживленно двигая двумя яркими и нежными отпечатками разрисованных губ, она вторглась в извечный шум дремлющего у песков моря своим уверенным голосом, произнося слова на неведомом старику языке, который, однако, был совершенно понятен ему. РАЗРЕШИ МНЕ ПОМОЧЬ ТЕБЕ,
ДНЕЙ У СТАРОСТИ НЕ ПРИБЫВАЕТ, ТЯЖЕСТЬ ЖИЗНИ С КАЖДЫМ ДНЕМ ДАВИТ СИЛЬНЕЕ НА
ТЕБЯ, РАЗРЕШИ МНЕ ПОНЕСТИ ЭТОТ СНОП ТРАВЫ, А ТЫ ИДИ РЯДОМ НАЛЕГКЕ. На это старик немедленно возразил: разве пристало ничтожному земному человеку, невежественному, червю жизни, пользоваться услугами подобного рода от небожителей? И он, живо продев руки в веревочные лямки, взвалил груз на спину и снова рысью затрусил по дороге, побежал, как перегруженный ослик, не в силах идти мерным упругим шагом, каким он хаживал в молодости, нося на загорбке тяжести.
