– Видишь, внучек, на фронтоне еще можно разглядеть надпись "Anno domini 1898". Мой дед построил этот дом в 1898 году. А в 1921 году я родился в этом доме. Но у нас забрали все, абсолютно все, чем мы владели, и выбросили из нашей земли. Это был трансфер двенадцати миллионов немцев – судетских, силезских, восточно-прусских и многих других.
Йосеф вглядывался в добропорядочное лицо старика. Большие очки в легкой оправе придавали лицу интеллигентное выражение. Чуть опущенное правое плечо. Откинутая кзади спина должна была уравновесить непомерной величины живот. Сколько тысяч литров пива надо было перекачать через себя, чтобы отрастить такое чудо! Даже опущенное плечо не помогло бы Йосефу узнать своего соседа, если бы не услышанная фраза.
Курт?
Старик и мальчик оглянулись одновременно. Курт Вернер осторожно приблизился.
– Йозеф? Весели? Ты все еще такой же высокий и спортивный.
– И ты все такой же? Или слегка изменился и объяснишь внуку причину трансфера?
Розовое лицо Курта Вернера покрылось белыми пятнами. Он ответил по-чешски:
– Через пятьдесят один год после окончания войны, вероятно, нет необходимости ворошить старое.
– Но ведь ты ворошишь, – Йосеф тоже зачем-то заговорил по-чешски, – и не просто ворошишь, а побуждаешь внука завладеть наследством. Не так ли? Кстати, чего ради ты перешел на чешский? Щадишь нежные чувства внука?
– Видишь ли… в общем… ну, можно сказать, из деликатности, из уважения к гражданину Чехии.
Йосеф рассмеялся.
– Из уважения? Но к Чехии я не имею никакого отношения. Я израильтянин. И мой язык – не чешский, а иврит. Тот самый, древний язык, на котором написана Тора, Библия. Именно на этом языке были пергаментные свитки Торы в синагоге, которую ты поджог.
Курт стоял бледный, испуганный, как в тот вечер, когда они вшестером напали на Йосефа, возвращавшегося домой.
Мальчик недоуменно переводил взгляд с деда на высокого старика. Их диалог был непонятен. Случайно он заметил свое отражение в металлизированной поверхности темно-синего "Мерседеса". Это было интереснее болтовни на непонятном языке.
Йосеф не знал, вспомнил ли и Курт этот вечер. Но в нем он возродился такой видимый и осязаемый, что даже напряглись мышцы для защиты и для удара. Даже боль, та давняя боль, вновь обрушилась на лицо, на все тело.
Они ждали его. Они появились из-за тумбы. Манфред – самый сильный из них, – вместе с Йосефом он был в баскетбольной команде гимназии, – ударил его кулаком под глаз. Они навалились вшестером. Йосеф не помнит, почему упал Курт. Помнит только, что, поднявшись, уже боялся участвовать в драке. Йосеф понимал, что это не мальчишеское сведение счетов, что они могут убить его. Всю свою недюжинную силу, преодолевая боль, он вкладывал в каждый удар. Манфред приблизился, нацеливаясь коленом в пах. Вот тут-то Йосеф подловил его. Сильнейший хук правой под челюсть словно приподнял Манфреда над мостовой. Он рухнул затылком на брусчатку. Четверо продолжали нападать. Но, увидев неподвижно лежащего Манфреда, бросились к нему. Йосеф чуть живой приплелся домой, чтобы наспех захватить рюкзак с самым необходимым и скрыться в лесу.
