На следующий день взошедшее солнце сразу же взялось за работу — принялось сушить деревья и землю. Нэк спел немного, притворившись, что поет своему мечу, тогда как на самом деле он пел для нее, и она знала это.
Любимую узнаю по походке,
Любовь узнаю по ее словам,
Одежду ее я люблю голубую,
И знаю, что жить без нее не смогу я.
— Ты очень хорошо поешь, — сказала чуть-чуть раскрасневшаяся Нэка.
— Спасибо. Только вот о чем эта песня, я не знаю. Когда я пою о боях и сражениях, то понимаю, о чем идет речь. Но любовь — это слово мне непонятно.
— Откуда ты знаешь? — Голос Нэки дрогнул, было видно, что поговорить ей об этом ужасно хочется, но спрашивать не очень-то удобно.
Нэк посмотрел на свое голое запястье:
— Я никогда не отдавал его никому…
Нэка подняла руку с надетым на нее тяжелым золотым браслетом:
— Ты отдал его мне. И я взяла его у тебя. Может быть, это и есть любовь?
— Не знаю, — сердце Нэка забилось чаще.
— Я тоже не знаю, что такое любовь, Нэк, — призналась она. — Во мне ничего не изменилось — я по-прежнему та же, какой была раньше, — но мне кажется, что кожа под этим золотом горит, и оно тянет мою руку и влечет меня куда-то. Я не знаю, куда. Но я хочу узнать. И я хочу отдать тебе все, что у меня есть. Я попытаюсь сделать это. Вот только я боюсь, что у меня нечего больше отдавать — я стара, я ненормальная и мне страшно. Мне страшно, что у меня ничего не осталось.
— Ты очень красивая, теплая и храбрая. То, что ты там устроила с грузовиком…
— Это ужасно! Я ненавижу себя. Ненавижу убийства. Но я была вынуждена сделать это. Я испугалась за тебя.
— Должно быть, это и есть любовь.
— Мне очень хотелось, чтобы это было так. И знаешь что, Нэк? Я могу ненавидеть тебя, но все равно ты мне будешь нужен. Если что-то с тобой случится, домой я не вернусь.
Это было подобно чуду: оказывается, он переживал за нее точно так же, как и она за него. Она решила ввязаться в бой, потому что боялась, что его могли ранить или убить, но при этом она не могла заставить себя прикоснуться к нему. Ей, видите ли, нужны были объяснения происходящего, чтобы оправдать то, что в оправдании не нуждалось. Кстати, и ему тоже.
— Покажи мне свою грудь, — попросил он.
— Что? — она не обиделась, она просто не поняла его.
— Помнишь — твой нож. Когда ты… ты убирала в ножны свой нож, ты…
— Я не понимаю тебя.
Но она все понимала.
— Покажи мне свою грудь.
Зардевшись как маков цвет, она медленно отвернула ткань саронга со своего плеча и обнажила правую грудь.
