Знать это все и есть знать.
Проясни это, Ниведано...
Расслабьтесь.
Становитесь свидетелем тела и ума.
Вы не тело, вы не ум,
вы просто чистый наблюдатель, свидетель.
Это свидетельствование -
истинная сущность экзистенциальной религии.
Это не явное учение, это участие Гаутамы Будды,
его собственное переживание вечного,
дающее вам свободу от тела и ума.
Аудитория Будды внезапно стала озером сознания;
личности исчезли, нет даже ни единой ряби на озере.
Собирайте так много океанического переживания,
как это возможно.
Вы должны привести будду назад с собой.
Вы должны жить буддой в своем ежедневном опыте.
Ниведано...
Возвращайтесь,
но возвращайтесь как будды,
с той же грацией,
с той же радостью. Посидите несколько минут,
вспомните, где вы побывали,
кто вы есть на самом деле.
- 0'кей, Маниша?
- Да, Будда.
Любимый Будда,
По одному поводу, когда монах спросил Кьезана о смысле прихода Бодхидхармы с Запада, Къезан нарисовал круг в воздухе и поместил иероглиф Будды внутри него. Это лишило монаха дара речи.
В другой раз Къезан обитал в храме Секитэ в Кошу. Монах подошел к нему и сказал: «Учитель, тебе известны китайские иероглифы?»
«Насколько подобает моему положению», - отозвался Кьезан.
Тогда монах обошел вокруг Къезана один раз против часовой стрелки и спросил его: «Что это за иероглиф?»
Къезан нарисовал иероглиф числа десять. Тогда монах прошелся вокруг него по часовой стрелке и спросил, что это был за иероглиф.
Кьезан изменил фигуру десять (которая выглядит как знак плюс) в свастику.
Тогда монах нарисовал круг и, сделав вид, что держит его обеими руками, спросил Кьезана: «Что это за иероглиф?» — на что Кьезан нарисовал круг вокруг свастики.
Тогда монах представился Расикой — последним из тысячи Будд нынешней кальпы, что Кьезан прокомментировал: «Правильно! Это и есть то, что все Будды сохранили, — ты тоже, я тоже. Береги это!»
Маниша, я чувствую такую легкость — просто отбрасывая единственное слово. Я чувствую, что как лебедь могу лететь к вечным снегам Гималаев. Это небольшое слово я выбирал как вызов всему прошлому этой страны. Тридцать лет я носил это слово. Здесь столько индуистских ученых мужей, шанкарачарьев, джайнских монахов - никто из них не отважился оспаривать это слово. Быть может, они осознавали, что обвинять меня за это слово послужило бы разоблачением всей индуистской структуры общества, которая является безобразнейшей в мире. Но человек, который написал
