Меня схватили за плечи.
Я рванулся, но держали крепко.
– Кора, вы правда знаете меня?
Кора не ответила. Не захотела ответить.
Пока меня тащили к машине, я всяко пытался войти в ее память, в ее смутное, дымное, активно сопротивляющееся мне сознание. Сволочь. Не хочет. Я почти вошел, но меня ударили под дых, я согнулся. Железная дверца автомобиля распахнулась как-то непривычно – против хода, но кинули меня на заднее сиденье вполне общепринятым способом – рукой за волосы, лицом вниз.
1
Комната – длинная, как пенал.
Письменный стол, покрытый сукном.
В двух местах зеленое выцветшее сукно продрано.
На полу газеты. Просто брошены. Массивный табурет привинчен к полу, стоит странно – на каком-то неестественном, но явно хорошо рассчитанном расстоянии от стола. У окна плетеный легкий стул, у стены диван – клеенчатый, допотопный. Прямая деревянная спинка, мутное зеркало на уровне глаз. От плинтуса до потолка – узкая прихотливая трещина.
Ах, Рио-Рита...
Аргентины далекой привет...
Все на месте, и все же чего-то в комнате не хватало.
Не порядка, нет. И не вещей. Скорее, всей этой необязательной хрени, всякой мелкой чепухи, «вторых» девайсов. Неужели целая команда охотилась за мной и приволокла меня сюда только для того, чтобы вернуть никому не нужную тетрадь или назвать мне давно забытое всеми имя?
«Надо знать корни (милые и тупые), помнить начало собственной жизни».
К сожалению, никаких начал я не помнил. Потому и подошел к большому пыльному окну. Осторожно коснулся мутного стекла, побренчал металлической задвижкой, намертво вмазанной в высохшую краску. За стеклом виднелась улица, обсаженная лохматыми тополями, глинистая, умеренно разъезженная грузовиками и телегами. Никаких признаков асфальта – цивилизация до этих уголков еще не добралась. Правда, издали, перебивая музыку, доносился паровозный гудок.
Паровоз, паровоз, ты куда меня завез?
Там и тут клубился пар. Все смазывалось, будто смотришь сквозь слезы.
По голове меня вроде не били, но сквозь печальную картину провинциальной улицы вдруг смутно проступала сиреневая соляная пустыня. Карлик слезливо жаловался: «Я болен». Поскуливала облезлая собака, путалась под ногами лошадей. «Рио-Рита», кажется, не фокстрот, вспомнил я. Николай Михайлович хранил старые винилы. От него я слышал: посадобль, хотя сам Последний атлант большой разницы между пасадоблем и фокстротом не видел. На его взгляд, мелодия «Рио-Риты» прекрасно подходила для любого двухдольного ритма.
