Уже стемнело, и наступает теплый майский вечер. В ларьке укладывают по коробкам моих дальних родственников. Я обнимаю Вадика за плечи. Так дружественно, как знакомую лягушку или хрупкий ландыш. А он говорит доверительно и зловеще:
– Станешь воробьем, и какой-нибудь дурак в тебя камень швырнет. Неизвестно, кто кем будет в следующей жизни. Может, ты – березой. А тебе ветки обломают на веники. И сказать ничего не сможешь.
Представив облом веток, немоту и боль березового сердца, я тоже едва не плачу. Мы одиноки и беззащитны посреди теплого майского вечера. И Вадик оставляет меня. Покупает в ларьке моего родича, ловко освежевывает и кусает.
– Такая жизнь! – поглядывает из-за банана. – Нельзя быть слишком чувствительным.
И затягивает песню, которая нежно звучит вечером у мелководного тихого пруда.
Когда я был лягушкой,
Я прыгал да скакал,
И мамочку родную
Квакушкой называл.
Я помню, как лягушкой
В пруду уютном жил,
Братишек да сестричек
Так нежно я любил.
Теперь во сне лишь вижу
Родные берега…
И хочется попрыгать,
Да уж не та нога!
А я слушаю с холодной тоской на душе. О прошлых и будущих жизнях тоска. О темных, неизведанных, как и нынешняя.
Понятно, почему мой приятель Вадик Свечкин так хорошо помнит прежнюю – никто его не обижал, и жилось ему привольно и весело, когда он был лягушкой.
