— Ты думаешь, это настоящие слезы? — махнул рукой отец. — Могу поспорить, это какое-нибудь масло или что-нибудь вроде. Смотри, косметика совсем не течет, а они наверняка должны были загримировать ее при таком-то освещении.
— Вроде грима никакого не видно, — я как-то нервно хихикнул.
— И вот что странно, — отец, казалось, не слышит меня. — Я не понимал, как сильно люблю твою мать, пока она не ушла. Может, ты думаешь, я ее возненавидел. Да, потом возненавидел. Никто не может смириться с тем, что его бросили. Я возненавидел ее за то, что я ей больше не нужен. За то, что она разбила нашу семью. Я пытался что-то исправить, но ничего не получилось. Сколько тебе было тогда?
— Десять. А Гаю — шесть.
— Вот видишь. Гай скучал без матери, каждую ночь плакал. Как я мог ему что-то объяснить? И ты — «где мама? где мама?» — каждую минуту. Что я мог тебе сказать? Что мама больше не вернется? Нет, мне ни секунды не стыдно, что я ее ненавидел, к тому же от ненависти становилось легче. И вот что я еще скажу, Крис, думаю, тебя это ужаснет, и все-таки скажу: порой я думал, лучше бы она умерла.
Драма на экране была неожиданно прервана шумной рекламой. Веселые шампиньончики дружной ватагой протанцевали по столу и энергично поплюхались в кастрюлю с супом.
Отец подался к экрану, завороженный танцем грибов. Он начал теребить ремешок на часах, словно тот вдруг стал ему мал, все не мог оставить его в покое, вертел и вертел его, цепляя волоски на руках.
— Если бы она умерла, я смог бы с этим смириться. Рано или поздно через это всем приходится проходить. Похороны, цветы, слезы… Конечно, это было бы ужасно, но я, по крайней мере, был бы уверен, что она никогда не вернется, что я ее уже никогда, никогда не увижу, и со временем свыкся бы с этим, стал бы как-то жить дальше, воспитывать вас, ребята, и все такое. Но пока она жива, я не могу раз и навсегда оставить надежду на то, что когда-нибудь она вернется; никогда по-настоящему не отвяжешься от этой мысли. Да, я ненавидел ее за то, что ушла, и все-таки мечтал, чтоб она вернулась. У меня подступил комок к горлу. Я не мог больше его слушать. Я хотел, чтобы отец остановился, хотел выключить телевизор — и не мог двинуться с места.
Мое молчание угнетало нас обоих, но я не мог понять, как мне вести себя, как взглянуть в глаза отцу, что сказать. Я сидел, откинув голову и закрыв глаза, но сквозь закрытые веки видел мерцание телеэкрана: вспышка, еще вспышка, снова и снова. И монотонное звучание отцовского голоса.
