Лидочка. Про Зевса мне рассказал, про Данаид. Чего говорить? Не знала я этого. И немцев он не любил. Говорил, что это противоестественно, что они союзники немцев, а не наши. Мы всегда в войнах дураки, говорил. И мама мне сказала: езжай, раз он тебе нравится. В конце концов: война не вечна. Купил мне Марио на толкучке белые туфли, а мама платье сшила из муслина, и пошли мы жениться. «Нонсенс! Нонсенс!» – говорил немец из комендатуры, но все-таки выдал нам официальную бумагу и даже речь произнес. Я ничего не понимала, спрашиваю у Марио: что он говорит? Он наклонился ко мне и говорит: «Глупости, Зиночка!» А потом после сказал, о чем немец философствовал. Что мы, дескать, своим союзом подводим итог и начинаем новые отношения между народами. Я тогда спросила у Марио, а как он думает. Он вздохнул и сказал: надо тебе скорей уезжать, а меня ранит в правую руку, я тебе обещаю. Я знаю как… Ничего он не знал. Его свои же за самострел расстреляли.
Поехала я неизвестно куда, а попала на работу в лагерь для военнопленных. Испугалась я этого, Лидочка, сил нет. Как же я смогу там работать? Но повезло мне – заболела. Что со мной было – не знаю. Только я ни ходить не могла, ни смотреть, ни говорить, как паралик стала. Провалялась в больнице месяц с лишним. Вышла я как-то во двор больницы, я уже ходить начала, потом за ограду вышла, так и пошла, пошла домой. К маме. В сером халате и тапочках. Никого я не боялась, спала где придется, ела тоже. Где-то мне дали юбку, кто-то дал галоши, пускали переночевать, а расспрашивать не расспрашивали, тогда много девчат домой пробивалось. Вы скажете, зачем шла. Было у меня одно в сердце: дойти до мамы. Мы ведь с ней тогда прощались насовсем; не дай бог вам, Лидочка, прощаться когда-нибудь с живым родным человеком насовсем. Я так думала: если я дойду домой – есть Бог.
И дошла, а мамы уже не было. Она очень скоро умерла после того, как я уехала. А держалась хорошо, дождусь, говорила, как война кончится и нечего будет тебя стыдиться. Смерть мамы у меня на совести, Лидочка. Не дай бог кому носить такой грех. А тут Маня вернулась из эвакуации. Ну, думаю, вот кому я все расскажу – и про убитого, и про то, какой Марио был хороший, в общем, про все, все, все. Во-первых, Маня вроде как родственница, через Леню. Во-вторых, она всегда была человеком справедливым, вникающим. Так мне казалось. И пошла я к ней. А тут она сама мне навстречу. Я к ней кинуться хотела, а она видит, что я к ней вроде рвусь, остановилась, смотрит на меня с такой ненавистью, а потом ка-а-ак плюнет… Повернулась и пошла. Спина каменная, лопатки сдвинула, вся как неживая, как из железа сделанная. Идет и аж звенит вся от возмущения. И превратила меня эта железная Маня, Лидочка, в камень. Так я, каменная, и стала жить.
