Годы шли. Иногда она с горечью вспоминала о своем потерянном ребенке. Чем дальше во времени становился ее родной Уиллоуби, тем больнее отзывалось в ней та история. Будь у нее ребенок, ей, наверное, было бы труднее жить, но жизнь ее обрела бы совершенно иной смысл. Впрочем, она гнала от себя эти мысли.
Она не заметила, как годы, нанизываясь на годы, съели почти целое десятилетие, и очнулась только, когда вдруг поняла, что второй срок президентства старины Айка подходит к концу, и на экранах телевизоров все чаще мелькает обаятельная улыбка нового претендента. Но если она пришла работать в тюрьму, когда генерал Айк только выиграл борьбу за главное кресло в стране, а теперь, отсидев два срока, уходил на покой, то это значит, что прошло целых восемь лет с той поры, как она приехала сюда и начала новую жизнь. Да, новую жизнь она тогда начала, но теперь, пытаясь вспомнить, что же происходило с ней в эти восемь лет, не могла припомнить ничего, кроме унылого однообразия тюремных коридоров, скрипучей кушетки в комнате управляющего и той подстилки на складе, где она заплатила Ричарду вперед за возможность работать на складе. Да и сцены этих двух мимолетных совокуплений запечатлелись в ее памяти не сладострастными взлетами, а отвратительным набором каких-то тошнотворных движений, в которых пассивно участвовала и она, принимая нелепые уродливые позы.
Неужели это все? – спрашивала она себя. Неужели все, что ей осталось, это тюремные коридоры да эти воспоминания? Ей двадцать восемь. Скоро тридцать. А потом она станет совсем старухой. Она не могла понять, что же произошло с ней такого, что сделало ее другой, не похожей на всех женщин, которые и в той уродливой позе (она теперь не могла вспоминать об этом без содрогания) получали то, что им было нужно, и наслаждались жизнью. А ведь она, несмотря на то, что с ней случилось, оставалась женщиной и не только потому, что у нее продолжались все физиологические отправления, свойственные женщинам. Ее женская сущность, уснувшая было, по прошествии восьми с лишним лет со времени ее отъезда из родительского дома проснулась и настойчиво потребовала того, что обычно требует женская сущность.
Как-то ночью, неожиданно проснувшись, словно от какого-то толчка, она почувствовала то прежнее томление. Она лежала в сумерках своей комнатки с открытыми глазами и не могла уснуть. Она вспомнила Тома, который сделал ее женщиной. Как бы ни были грубы и мимолетны эти свидания, но именно с ним почувствовала она всю сладость того, что могло бы быть гораздо слаще, окажись на месте Тома кто-то другой, пусть даже не менее эгоистичный, но обладавший хоть какой-то фантазией. Но сейчас, когда боль обиды улеглась, она грезила своим Томом, хотя, конечно, появись он здесь, не пустила бы его на порог. Нет, даже не Томом грезила она, а теми сладострастными мгновениями, которые были связаны с ним. Неужели ей больше никогда не воспроизвести тех ощущений? Неужели неудачи с двумя искателями сладострастия должны поставить крест на ее будущем? Нет, она не хотела с этим соглашаться. Она будет бороться за себя.
