Разумный не ропщет.
Герван Кантир смело перебросил взгляд правее. И не удержался, чтобы не воскликнуть и в третий раз:
– Экузинаст!
И в самом деле, это уж подлинно сказкой было: на ночном столике, рядом со стаканом, куда он наливал воду на ночь, не шесть сигарет лежало, дневная доза, – а целых… Сколько же? Он сосчитал, для верности отмечая каждый счёт взмахом пальца: да, двенадцать! Ровно вдвое! Воистину невероятно – и всё-таки непреложно. Считай хоть с одного конца, хоть с другого, хоть с середины – всё равно, дюжина остаётся дюжиной. Вот как!
Событие это прямо-таки толкало на проступок: взять и закурить первую прямо сейчас, в постели, а не после завтрака, как полагалось. Если Марголиза уж такое себе – и ему – позволила, то, наверное, и нарушение порядка сойдёт ему с рук!
Герван почти решительно протянул руку. И тут же отдёрнул: послышались шаги. Но он упрекнул себя в малодушии, крепко уцепил сигарету, хотя и не слишком сжимая, чтобы не повредить; обнял конец её губами, как бы сливаясь в поцелуе. Не глядя, безошибочно нашёл спички. Опять чудо! Их оставалось с вечера пять в коробке, а сейчас пальцы ухватили свежий, совершенно новый, с прекрасно шершавыми боками. Он осторожно выдвинул спички, уже по тугости движения понимая, что их внутри полно. Герван даже покачал головой в одобрительном изумлении.
Шаги были уже за дверью. Он чиркнул спичкой, сам дивясь собственной отваге; поднёс огонь, сигарета сладостно совокупилась с пламенем, а весь дым достался ему, Гервану. Он даже прищурился плутовски при этом неожиданном сравнении, лёгкая игривость пузырилась в голове.
Тут дверь стала отворяться, но Герван Степул Кантир уже твёрдо решил ничего не пугаться. Хотя вошла, конечно, Марголиза. Да никто другой и не мог бы войти.
Дива не иссякали, и Марголиза вовсе не такой предстала ему, как в иные дни. Хотя и умытая и причёсанная уже, она, вопреки обычаю, вошла в одном лишь лёгком халатике и пушистых пантуфлях. Да и халатик одевал её как-то нерешительно, словно готовый в любой миг, от самого лёгкого намёка, слететь с плеч, открывая то, что и так сквозь условность его ткани было доступно взгляду: медовозагорелые плечи и полушарие живота с полюсом пупка, и всё ещё задиристые груди, и готический взлёт ног, гармонично слитый с романской округлостью бёдер, меж которыми укрывалась пещера сокровищ… Вся эта прелесть на грани свежести и зрелости часто гасилась выражением лица, требовательно-хмурого; но сегодня оно улыбалось, а когда причудливо изогнутые губы Марголизы разомкнулись, голос почудился продолжением всё той же старой мелодии. Двух шагов достало женщине, чтобы встать рядом с коечкой Гервана, – места тут было мало, что верно, то верно, странно, что двадцать один год тому назад дом этот казался даже просторным (правда, тогда ни Элаты, конечно, не было, ни Синогера; каморка эта прежде служила кладовой, но что поделаешь: дети растут, а дом – нет). Когда она оказалась вплотную рядом, его сердце стало заикаться от волнения. А Марголиза задержалась лишь на мгновение, чтобы повернуться и с новым шагом сесть рядом с Герваном, так что коечка тихо и сбивчиво, как бы захлёбываясь чувством, заворковала, и звук этот прозвучал как заключительный аккорд увертюры, после которого распахивается занавес и начинается действие.
