Барт вошёл во двор – просторный, по-хозяйски чистый, с двумя тяжело груженными подводами возле подсобного сарая; быки, разморенные жарой, мирно дремали, не обращая внимания на надоедливых мух. Возле коновязи с поилкой нервно топтался гнедой жеребец, фыркая и зло дёргая головой – дворовой мальчишка, нагло используя ту поилку вместо ведра, с опаской мыл его щёткой на длинной палке. Процедура коню явно не нравилась.
Судя по тому, насколько запылился-загрязнился жеребец, прискакал он издалека и недавно. Видимо, наездник очень торопился по спешному делу, иначе бы не стал гнать своего коня по полуденному зною – а то, что жеребец не казённый, было видно с первого взгляда. Племенной конь, знатной цены…
Барт обошёл жеребца стороной: грязная вода брызгами летела во все стороны, даже вредный мальчишка уже промок до нитки; эхма, того гляди сам перепачкаешься не хуже залётного скакуна! И хоть одёжка рабочая, неброская – серая рубаха с длинными рукавами, мятые штаны неопределённого цвета с кожаным ремешком да матерчатые туфли – однако ж являться к Папаше Во по деловым вопросам надлежало «в чистоте и с соблюдением опрятности» – как настоятельно рекомендовал Папаша иному неряхе, тыча его мордой в пол, в его же пролитую из разбитого носа кровь. «Если ты ко мне грязней ишака пришёл – значит, меня не уважаешь! Дом мой не уважаешь! В следующий раз я тебя ножом мало-мало резать буду», – но, как правило, до резни не доходило. Хватало и первого мордобойного пояснения.
Собственно, кабак с дурацким названием «Золатарь» был постоялым двором – не для всех, но для многих. Для тех, кого Папаша Во знал лично и с кем решал деловые вопросы оптовых поставок всяко-разного в городские торговые лавки. Конечно же, кабатчик зарабатывал на жизнь не одной лишь перепродажей краденого – иначе как бы он отгрохал эдакую корчму из обожжённого кирпича, с настоящими стёклами в окнах, черепичной крышей и вертлявым серебряным флюгером в виде богини правосудия с двумя гирьками-кистенями вместо чашек весов?
Поднявшись по высоким ступенькам – эх, сколько ж народу в нетрезвости с них падало, сколько расшибалось едва ли не до смерти! – Барт толкнул тяжёлую дверь и вошёл в прохладный сумрак кабака.
По ранней ещё поре зал пустовал. За дубовыми столами – изрезанными ножами, с вмятинами от ударов, с чёрными ожогами по струганному дереву – никто не пил, не сквернословил, не заключал выгодные сделки и не бил друг дружку по головам чем ни попадя, хоть оловянной кружкой, хоть табуретом. Тихо в зале было, уныло – но ведь ещё не ночь! Не наступило время народного отдыха и утехи.
