Я обомлел.
— Помилуйте, Евгений Александрович, какую такую банду? И кто раскрыл — я? Ну уж скажете тоже!
— Ой, не скромничайте, Николай Афанасьевич, и не увиливайте. — Пересветов кисло скривился, словно разжевал щавель. — Елена тоже говорила, что бандитов изобличил некий студент. Но мы-то с вами люди взрослые, мы же понимаем, что какому-то студенту бандитские дела явно не по стати. Вы — другое дело. Вы человек опытный, серьезный, обстоятельный, в прошлом военный, да, военный. Кому как не вам раскрыть преступление? В следственные способности местного урядника я не поверю, а уж чтобы юнец-студент выступил в роли сыщика — нет уж, увольте, да, увольте. Елена женщина романтическая, присочинила немного, дело понятное…
Я раскрыл было рот, чтобы решительно возразить, но взглянул на Владимира, и… речь, которую я был готов произнести, так и осталась невысказанной. Владимир улыбался и делал мне незаметный знак рукой, чтобы я оставил все свои возражения при себе. Надо же, какой скромности наш студент! Мало того, что отказался от собственных заслуг, так еще и с легкостью поистине непринужденной передал их мне, человеку, вовсе такового не заслужившему.
— Стало быть, обманывать вас не буду, — продолжал Пересветов. — Вы, верно, уже выяснили, что на службе я три дня как не появляюсь. Не был там ни в пятницу, ни в субботу, да и сегодня тоже не пошел. Поначалу, первую неделю по исчезновении Елены, ну, может быть, десять дней, я еще действовал по форме, ходил на службу, возвращался домой, правда, ходил как автомат, но ходил, да, ходил.
А потом в этом автомате сломалась пружина. Так вот — дзень, и сломалась!.. Словом, ступайте, осматривайте все, что хотите. Только меня увольте — я при сем присутствовать не буду. Дзень, и сломалась… Вы уж как-нибудь сами, да, сами.
Комната Аленушки являла собою разительную противоположность гостиной. Порядок тут царил идеальный, каждая вещь знала свое место. Странно, конечно, но покой моей дочери показался мне похожим на комнату Владимира, которую мы оставили совсем недавно. Тоже литография на стене, изображавшая, правда, не зимний пейзаж, а вид на Самару с Волги, тоже книги с закладками. И даже портрет Чернышевского такой же, причем — вот удивительно! — опять-таки в металлической рамке.
Завидев портрет, я покосился на Владимира: ведь это он два года назад увлек мою дочь запрещенным романом. Правда, прочитав тогда же книгу самолично, я успокоился: не было в том романе ничего такого уж страшного для молодых сердец, хотя со многим в писаниях покойного властителя дум я не соглашался.
