Я тут же раздобыл в шкафу маленькую, как наперсток, рюмочку и предложил ее другу.
– Сейчас я принесу тебе маленькие сигаретки, будешь пускать ими маленький дымок, – продолжил я, захлебываясь от хохота, – Утром приготовим тебе маленькие, как ноготки, котлетки. Покушаешь их, зашнуруешь маленькие шнурочки и пойдешь по маленькой дорожке. Только не потеряй в пути свой маленький талантик…
Мы еще долго смеялись на эту тему, и белоголовый грохотал громче всех, но потом неожиданно запечалился, разом остыв к шутке.
В полночь девушка оставила нас на кухне, среди бутылок, хлебов и сыров. Она долго одевала сапожки, а белоголовый смотрел на нее сверху.
Мы легли с ним спать в одну здоровую кровать, на белые простыни и пышные подушки, тихие, как молочные братья.
Утром белоголовый, с испарившейся из глаз хреновухой, уверял, что я гладил его ночью по голове и говорил: «Мой большой и белый дружок! Не сердись!»
День застал нас на Книжной ярмарке, где мы по-прежнему работали двумя часовыми стрелками, совершая ровные круги: белоголовый твердо, а я хромая все больнее и жальче. В нас, постепенно доливаемая, плескалась жидкость, подбираясь к ясным глазам.
Не выдержав, я рассказал белоголовому о черноголовом: меня, как песчаную башню, подмывала гордость. Башня не выдержала и обвалилась на белоголового велеричивым хвастовством за победу друга:
– Представляешь, кем он стал сегодня утром? – спешил я, буквально подталкивая белоголового разделить со мной радость.
– Смешно, – сказал белоголовый мрачно. – Он был никем и стал никем.
– Ты что? – всерьез не понял я. – Как ты можешь так говорить? В нашей стране полтораста миллионов человек, а черноголовый Сашка мой входит отныне, ну, в дюжину, самых важных, самых главных, самых самых.
– Ты же их ненавидел всегда, – ответил белоголовый.
– Я и сейчас их ненавижу. А Саша будет там единственным живым человеком.
– Смешно, – повторил белоголовый.
– Ну и дурак, – ответил я, и мы даже не поссорились, просто мне пришлось радоваться одному. В сердце моем танцевала ласковая щекотка.
День, окруживший нас теплом, гудел шмелино.
В кафе, куда мы пришли на очередном круге, мерцало теле, и я успел зацепить бледное лицо черноголового. Он, осыпанный вспышками, стоял посередь микрофонов, буквально утыканный ими, подобно святому Себастьяну. Не вместившиеся в полукруг, прижавший черноголового к стене, поднимали фотоаппараты вверх и снимали его темя, которое я совсем недавно с нежностью рассматривал, словно собирясь дунуть в него, как в черный одуванчик.
