«Лопес», сидящий рядом со мной, говорит: «Здорово все-таки слушать, как здесь поют «Интернационал». До сих пор мне не доводилось слышать его за пределами Мэдисон-Сквер-Гарден. Здорово, что есть страна, где его можно петь в открытую». У Гарфилда слезы на глазах; Меркель закуривает; Диас и Прието бранятся по-испански. В Испании на их услуги большой спрос, они тут нарасхват и слегка заважничали. Хвастун Гувер притих: задира Эрл совсем его затюкал, он цепляется к Гуверу, ни на минуту не оставляет его в покое. Эрл припирается к каждому слову Гувера, дает понять, что ничего путного от Гувера не услышишь. На Гувера это действует угнетающе, он сник…
* * *
…Средиземное море точь-в-точь такое синее, как его описывают; такое синее, что не веришь своим глазам. Час за часом мы едем вдоль моря; слева от нас Мальорка, на ней итальянская авиабаза, с которой «капрони», «фиаты», «савойи» (их правительство придерживается политики невмешательства в испанские дела) вылетают бомбить мирное население прибрежных городов. И все же Средиземное море пленительно, оно вызывает в памяти Венеру, рождающуюся из пены, венецианские каналы и длинные корабли финикийцев, курсировавшие между Эгейскими островами в ту пору, когда люди еще не покорили небо. Смеркается; по инструкции комитета, ведающего нашей переброской, мы можем опустить жалюзи, загораются синие лампочки, окрасив своим унылым светом битком набитые вагоны.
Пускай рабочие поют
Песню бунтарей!
Любовь к униженным и злоба
В ней против богачей.
В затемненном вагоне все, кто знает английский, снова подхватывают эту песню, она отлично поется под лязг колес. («А колеса-то отстукивают такт», — говорит Гарфилд.).
Мы поем бунтарский гимн,
Мы вперед шагаем с ним,
Мы покончим с тиранией навсегда.
И когда блеснет восход,
Наш окончится поход,
От тиранов не останется следа.
…Синие лампочки освещают тусклым светом переполненные вагоны. Ночь стоит холодная, сквозь щели деревянных жалюзи просачивается средиземноморский туман. Когда выходишь на платформу по нужде, слева, час за часом, видишь море, которое Муссолини объявил своим, — спокойное, темное, мрачное. У берега белым кружевом пенятся невысокие гребни волн. Потом возвращаешься в вагон — то обходя измученных людей, раскинувшихся в таких диковинных позах, что можно подумать, будто они мертвы, то переступая через них. Люди вповалку лежат в проходах, под деревянными скамейками; некоторые последовали примеру Гарфилда, который на потеху обществу с акробатической ловкостью примостился на багажной сетке (он потом уверяет, что спал как сурок). На самом деле заснуть никому не удается, все только притворяются, что спят.
