Взгляд Натаниэля Шантиклера скользил по городу, по окрестным деревням, отдыхал на полях, покрытых золотой стерней, задерживался на вьющейся в небе струйке дыма над отдаленной фермой. Он смотрел на голубую гигантскую ленту Дола, тянущуюся с севера, и узкую ленту Пестрой с истоком на западе. В нескольких милях от Луда-Туманного они, казалось, текли параллельно, и их неожиданное слияние поражало, словно некое геометрическое чудо.
Он снова почувствовал, как безмолвные предметы вливают в его душу бальзам, и взгляд, брошенный на этот спокойный неподвижный ландшафт, был обращен в будущее, но уже без Натаниэля Шантиклера.
И все же… Ведь было еще это мрачное древнее поверье о рабстве, существовавшем в Стране Фей.
Нет, нет. Старый булочник Эбенизер Спайк не мог быть рабом в Стране Фей.
Прежнее безысходное отчаяние сменилось легким меланхолическим настроением, в котором он и ушел с Полей Греммери.
Дома он застал госпожу Златораду в гостиной. Она сидела тихо и молча, совершенно подавленная, и ее руки безжизненно лежали на коленях. В камине горел огонь.
На бледном, без единой кровинки, лице госпожи Златорады выделялись глубокие, почти фиолетовые тени под глазами.
Стоя в дверях, мастер Натаниэль несколько секунд молча глядел на нее.
Память подсказала несколько строчек из старой песни Доримара:
Я сплету ей венок из цветов печали,
Дабы ее красота сияла еще ярче.
И тут внезапно он увидел в сидящей измученной женщине средоточие женских чар, которые сводили его с ума в те давно забытые времена, когда он за ней ухаживал.
– Златорада, – тихо позвал он.
Ее губы исказились в презрительной улыбке.
– Ну что, Нат, ты ходил любоваться на Луну или гонялся за собственной тенью?
– Златорада! – он подошел и обнял ее за плечи.
Она вздрогнула и резко отстранилась.
– Извини! Но ты же знаешь: я терпеть не могу, когда прикасаются к моей шее! Ох, Нат, ну откуда в тебе такая сентиментальность?
И опять все началось сначала – знакомые жалобы, скрытые упреки. Желание причинить ему боль боролось с сочувствием, появившимся с годами.
Семейное горе вызывало у нее почти физическое отвращение, причиной которого стало чувство неприятия и горечи от несправедливого наказания, выпавшего на долю их семьи.
Иногда она переставала дрожать и отпускала замечания, вроде:
– О Господи! Я ничего не могу с собой поделать, мне так хочется, чтобы эта старая Примроза тоже ушла с ними; хочу увидеть, как она прыгает под их скрипку и орет, словно мартовская кошка.
