— Входите.
Мирослав поднялся из-за письменного стола мне навстречу. Я оторопела: он был одет ещё более нелепо, чем я. На нём была домашняя куртка, перешитая, очевидно, из какой-то старинной вещи: тёмно-зелёное сукно, расшитое золотыми узорами, не могло быть изготовлено в начале двадцатого века. Ткань была столь ветхой, что в нескольких местах сквозь прорехи виднелось голое тело. Шею обвивал длинный яркий шарф, но в этот раз не шёлковый, а гарусный, крупной вязки; концы свешивались до колен. Только брюки на нём были те же, что во время предыдущей встречи. Однако я заметила, что он подстриг усы; тщательно вымытые волосы были заправлены за уши, что его не красило. Протянув мне руку, он избавил меня от зонтика и шляпы с вуалью и усадил на вылинявший диван.
— Не сочтите обидным, что принимаю вас в такой обстановке, — сказал он, проследив за моим недоумевающим взглядом. — Видите ли, я чуть более полугода назад приехал в Лондон, и интуиция подсказывает мне, что я не задержусь здесь надолго. Да и как мне, иностранцу, укорениться в Лондоне!
Кабинет имел вид не лучше, чем весь остальной дом, он не нёс ни малейших признаков ремонта или попытки сделать помещение более уютным. Несколько предметов мебели не придавали ему жилого вида — они казались наспех втащенными, чтобы заполнить пустоту, и выглядели так, как будто были куплены на распродаже имущества разорившегося клерка. Впрочем, у человека, видимо, есть некий предел способности к удивлению; я свой предел исчерпала, не заметив как. Я спросила только:
— Ваша экономка — англичанка?
— Это не экономка, а приходящая домработница. Джорджия Томсон. Оплата у неё почасовая, по шиллингу в час.
— Хм, — недоверчиво откликнулась я. Человек, способный платить прислуге по шиллингу в час, вряд ли стал бы жить в такой дыре. Даже скрываясь от журналистов. Мирослав улыбнулся.
— Я не часто нуждаюсь в её услугах, зато всё остальное время она меня не беспокоит.
— Я вижу, вы не любите, чтобы вас беспокоили, — с ехидцей заметила я. Он сделал вид, что не заметил подтекста. Или всё же заметил? Взмахом руки остановив меня от дальнейших вопросов, он поднялся с дивана.
— Пойдёмте в столовую; чай уже давно готов.
Бережно взяв меня под локоть (я снова изумилась неестественному теплу его руки), он свёл меня по лестнице вниз и распахнул дверь в столовую.
— Прошу, — всё так же улыбаясь, сказал он. Столовая пребывала в ещё большем запустении, чем остальные помещения. Я разглядела наспех брошенную на стол скатерть из пожелтевшего кружева и чайный прибор; но всё это почти мгновенно уплыло куда-то из моего поля зрения, потому что взгляд мой приковала большая, увеличенная фотография, висевшая над столом. Ничего более омерзительного и ужасного мне не доводилось видеть. Даже и теперь при одной мысли об этом снимке у меня кровь стынет в жилах. Вот почему я не хочу описывать её здесь; скажу только, что на фотографии был снят человек, замученный и убитый невероятно жестоким образом. Камера запечатлела всё до мельчайших жутких подробностей, и самое страшное было то, что был человек, который держал в руках эту зловещую камеру, выбирал точку съёмки и поджигал магний. Это было ещё отвратительнее, чем само изображение. Я окаменела, не в силах переступить порог.
