Косачи, с вечера опробовавшие голоса, должны были вот-вот затоковать в лесных прогалинах по ту сторону Даугавы. Там всю почти ночь капризничал на озере пьяный от весны и беспутства кряковый селезень, ругая очередную жену за плохое обслуживание. Уточка смиренно уговаривала господина своего не гневаться, уснуть, сберегая силы и нервы, потому как серых этих уток, пролетных женок, способных только яйца класть да детей высиживать, дополна. А он, красавец ненаглядный, мушшына из мушшын, один такой на всю округу, и она, недостойная, похотливая кряква, все понимает, ценит, ни на что, кроме любви, не претендует и впредь постарается ублажать его еще лучше, будет выбирать для кормежки озерины безопасней, станет доставать ему со дна корешки еще более витаминные, чтоб не стыла его неистовая кровь в жилах, чтоб леталось ему весело, чтоб жизнь его беспечная шла еще беспечней, да она и совершенно уверена, что если не справится со своей ответственной задачей, все прибалтийские утки — да только ли прибалтийские, и соседские, белорусские — тоже готовы лелеять его и, если потребуется, грудью прикрыть от заряда дроби, как бывало на фронте у людей.
— Ну, чьто у тебя? — спугнул меня голос Гария. Не дожидаясь моего ответа, он побрел через протоку, означилась его фигура темной тенью из когда-то сгустившейся, с туманом воссоединившейся сумеречи, в мокрых резиновых сапогах, с мокрой цигаркой в зубах, с двумя измызганными до посинелости сорожинами в плетеном, для показухи сделанном садке, произведении ручного искусства.
— Вимба прошла. Мы опоздали, — уныло известил Гарий и, заметив моих рыбок в кочках, сунулся туда носом. — Вечно везет этим Иван-дурак! — потрясенно прошептал Гарий. — Ты же поймал девять вимба! — И заорал на всю округу: — Волетя! Ренита! Товаришчи рыбаки! Он поймал девять вимба! Девять, говорю! Он не понимает своего счастья…
Трепетной рукой Гарий складывал рыбешек в садок. Целуя каждую рыбку в скользкое рыльце, он страстно восклицал: «Ох, моя вимбочка! Красавица ты моя ненаглядная!» Если б докторша, по имени Ренита, оглушающая храпом берег реки Даугавы, удостоилась таких же нежных излияний, она бы и спать не захотела, она бы, уверен я, приревновала Гария к рыбе по имени вимба.
— Ты прости меня, пошалуста, — сложив рыб в садок и поуспокоившись, попросил Гарий непривычно смиренным голосом. — Я говорил «Иван-дурак» не о тебе конкрэтно, а вопще об Иван-дурак…
Порассуждав немного таким образом о дружбе народов, Гарий сказал, что журнал под таким названием есть, но его, Гария, там не печатали и печатать не будут. Вот отчего перешел он из поэзии в живопись, пишет маслом родные просторы, реки и озера, тучные колхозные поля, наловчился подражать импрессионистам — и картины его охотно покупаются — «тураки не перевелись, на мою творческую жизнь их впольне хватит».
