Оборону Москвы великий князь поручил литовскому князю Юрию Патрикеевичу, сыну князя Патрикея Наримонтовича, выехавшего на московскую службу в 1408 году. Прямой потомок великого Гедимина, Юрий удостоился чести породниться с московской династией. Василий I дал ему в жены свою дочь. Василий II, по-видимому, всецело доверял своему шурину и поручил ему ответственный пост московского наместника.
Храбрый Гедиминович оказался на высоте положения.
Десять дней татары безуспешно пытались взять Москву. Однако, как и в 1408 году, при нашествии Едигея, белокаменная крепость, выстроенная еще Дмитрием Донским, осталась неприступной. Опустошив окрестности города и уведя множество пленных, орда Улу-Мухаммеда отошла на юг, в верховья Оки.
Великий князь после ухода татар вернулся из Заволжья и обосновался в Переяславле-Залесском. Сюда он вызвал на совещание своих кузенов — Дмитрия Шемяку и Дмитрия Красного. Оба они, судя по молчанию источников, не принимали участия в обороне Москвы. Желая задобрить Юрьевичей, Василий II поручил младшему из них временно управлять Москвой, «а сам поживе в Переславли и в Ростове до зимы, бе бо посады пождьжены от татар, и люди посечены, и смрад велик от них» (29, 150). Трудно понять, чем продиктована была эта поразительная фраза: простодушным натурализмом бесстрастного свидетеля событий — или скрытым презрением к правителю, не пожелавшему вернуться в разоренную по его же вине столицу из-за смрада разлагавшихся в июльскую жару непогребенных тел?
(Сокровенное значение того или иного замечания летописца часто раскрывается лишь в контексте всего летописного текста. В данном случае следует иметь в виду, что несколькими страницами выше в той же самой Ермолинской летописи содержится описание совершенно иного поведения Дмитрия Донского в сходной ситуации. В 1382 году полчища хана Тохтамыша разорили Москву. После ухода татар Дмитрий с двоюродным братом Владимиром Серпуховским немедленно вернулся на пепелище. «По сем же прииде князь велики и князь Володимер на Москву и видеша град пожьжен, а церкви разорены, а трупиа мертвых многа суща вельми, и многы слезы излияша, и повелеша телеса мертвых погребати, и даваша от 80 мертвецов по рублю, и выиде того 300 рублев» (29, 129). Сопоставление напрашивалось само собой. Благородство Дмитрия Донского, оплакивающего общее горе и на свой счет погребающего погибших, — и брезгливое равнодушие к новой трагедии его жестокосердного внука.)
