Самогон горел коптящим пламенем и на вкус отдавал нефтью. Сивуха ударяла в голову мгновенно; планета Земля рывком уходила из-под ног, и я плыл в стеклянном холоде над материками, населенными пролетариями всех стран, генсеками, сенаторами, бюрократами, душманами и воинами Совет-ской армии.
Надо же было так совпасть, чтобы в разных концах мира и в разное время они написали постановления в высших геополитических интересах, производственные карты на “Калаши” и М-16 и ростовки на ботинки; чтобы пришли по назначению караваны и самолеты, и сперматозоид просверлил мягкую оболочку яйцеклетки, и патрон вошел в патронник, а может быть, то была итальянская мина в ребристом кожухе или фугас с радиовзрывателем, сделанным ручками аккуратного маленького японца. И чтобы под эту пулю или на эту мину попал именно Лихачев, и чтобы Насте, беременной, стало негде жить – а для этого давно были написаны свои постановления, и Замараев долго счищал со стола солдатское дерьмо, прежде чем стал скотиной, выдающейся даже в нашем обществе алкашей и неудачников.
Из уму непостижимого списка людей, убивших Настю Лихачеву, заметили это лишь последние двое-трое. Самый последний был я.
Земля, планета негодяев, профессионально била меня в подбородок. Я корчился на полу, захлебываясь блевотиной. Я был невыносимо трезв.
В двух шагах от моей койки начинались дебри медицинского имущества. Бормашина с гибким приводом, свисавшим, как змея из журавлиного клюва. Квадратноголовая толпа приборов-калек, тянувших ко мне обломки своих суставчатых ручонок.
Ультрафиолетовые лампы, санитарные сумки, подопревшие матрацы, сейф со спиртом и лекарствами списка “А”, стеллажи с банками, склянками, коробками, просыпанными порошками и пролитыми настойками, спринцовками, деревянными шпателями, чтобы лазать ими во рты, причиндалами к рентгеновскому аппарату и мышью, которая с месяц назад скреблась, скреблась где-то наверху, а потом, без сомнения, сдохла.
Все это пахло разнообразно и остро, перебивая вонь от моих заблеванных простыней.
Но я привык, принюхался, как ассенизатор, и временами чуял плававшие пылинками в воздухе Настины свежие запахи. Тогда я наплескивал еще стакан и пил торопясь, как будто рвал кольцо парашюта.
Иногда бывало утро или, может быть, день. В коридоре за дверью моей палаты шаркал тряпкой удивительный рядовой Аскеров. Он бесконечно мыл полы. А если не мыл, значит, в тот момент ел или спал. Других заболевших в медпункте тогда не было, и рябенькая старшинка Люба на безрыбье увлекалась Аскеровым.
