Стороной я узнал, что над Карабахом прошла гроза: обижают шах-туту.
Стоило только начаться кампании против самогоноварения,- это было при Хрущёве,- как некоторые незадачливые борцы с алкоголизмом пригнали в Карабах… бульдозеры. Действительно, из тутовых ягод у нас курят араку. Но из туты делают не одну араку. И всё же деревья рубят.
Я видел, как бульдозеры сваливают вековые деревья. Почему? Ведь не жгут же пшеницу или сахар из-за того, что разные браконьеры иногда гонят из них водку?
Оставив все дела, собираюсь в дорогу. Степанакерт – столица Нагорно-Карабахской автономной области – от Еревана рукой подать. Через полтора часа самолёт приземляется на зеленой полянке близ Степанакерта, именуемой аэродромом, а ещё через несколько минут я в обкоме.
– Почему не разрешают собирать туту, сводят тутовые деревья? В чём они провинились? – спрашиваю я.
Работники обкома отводят глаза.
– Вы же знаете… такая кампания. Да и сверху из министерства пришло указание.
– Ну, а как вы? Уверены, что указание сверху правильное? Что одним росчерком пера можно сбросить со счета колхозов несметное богатство, лишить их, может быть, самой доходной статьи?
Обкомовцы снова отводят глаза.
– В чём всё- таки обвиняется наша тута? Чем она не угодила начальству? – допытываюсь я.
Обвинение самое пустяковое: в араке из туты большой процент сивушного масла. А сивуха обнаружена благдаря низкому градусу спирта-сырца. Чем меньше крепость, тем больше сивухи.
На помощь приходит председатель Карвинтреста, вызванный по телефону. Он оказался моим односельчанином Арамом Бабаяном. Мы с ним учились в сельской школе.
– Проглядели, – признаётся Бабаян. – Снизили требования, в колхозах производят араку пониженной крепости. А кому надо, воспользовались этим…
Решение приходит само по себе: если представить араку, в которой самый придирчивый анализ не обнаружит и намёка на сивуху… Выговорив право собирать туту в родном селе, мы отправляемся в Норшен.
Сбор туты – живая и шумная работа. Но сейчас не слышно ни ухающего удара така, ни весёлой переклички, ни шуток и прибауток, которыми сопровождается каждый удар, не слышно дробного перестука падающих ягод, коротким обильным ливнем стучащих по полотну, протянутому под деревом. Тихо. Ни людей, ни звука. Кладбищенской тишиной встретили нас сады.
Ничто не действует на человека так удручающе, как тутовое дерево, ломящееся от избытка переспелых ягод. Ветки тяжело опустились вниз, повисли, пригнулись к земле. Восемь урожаев снимают с тутового дерева за сезон. Уже поспевал третий, а первый и второй еще не были сняты. Мне и Бабаяну, выросших в уважении к туте, было больно смотреть на эту унылую картину. Едем по садам. Ни души. В глубине садов есть родник – выдолбленный в скале желоб, каменный сундук, куда стекает родниковая вода. Кягриз – так называют здесь такое сооружение. Только здесь, у кягриза, показалось несколько пожилых людей. Усевшись вдоль желоба, перебирая чётки, они мирно беседовали.
