Мы уселись на обломки дымовой трубы, под нами был разрушенный Вифлеем. За осевшей вниз бывшей многоэтажкой виднелось какое-то подобие города с возвышающимся над ним узким силуэтом кафедрального собора.
— Бывший солдат?
— Я и сейчас солдат, — ответил я.
Он протянул мне рюмку, налил мне, потом — себе.
— Из французского посольства, — сообщил он, — и рюмки оттуда. Хрусталь.
— А посольство еще существует?
— Один подвал остался, — сказал он. (У Администрации тоже свои секреты.)
Мы выпили.
— А чем ты раньше занимался? — спросил он.
— Был студентом, занимался у старого Кацбаха, — ответил я, — писал диссертацию.
— Вот что.
— О Платоне.
— А что именно о Платоне?
— О «Государстве», седьмой его книге.
— Я тоже учился у Кацбаха.
— Знаю, — сказал я.
— Я в курсе, что с ним произошло, — сказал он без удивления и выпил.
— Что же случилось с Кацбахом? — спросил я.
— Когда упала бомба, его квартира загорелась, — сообщил он, поболтав коньяком в рюмке, — у него было слишком много рукописей.
— Беда всех философов, — сказал я. — От философского семинара вообще ничего не осталось.
— Один Швеглер, — подтвердил он, — единственная книга, которую мне удалось найти.
— Я заметил ее на вашем столе.
Мы помолчали, глядя на Блюмлизальп.
— Приходите завтра на обследование, — предложил Эдингер, — на Айгерплац.
— Я буду жить, — ответил я, — меня уже обследовали.
Он не спросил, кто меня обследовал, подлил мне коньяку, потом и себе тоже.
— Где армия, Эдингер? — спросил я. — Мы ведь мобилизовали тысячу восемьсот мужчин.
— Армия, — сказал он, — армия. — Он глотнул коньяку. — На Инсбрук сбросили бомбу. — Он еще глотнул. — Вечерний салют. Вы из армии. Значит, вам повезло.
Мы опять помолчали, вглядываясь в очертания города. Пили.
— На нашей стране, видимо, надо поставить крест, — сказал Эдингер, — на Европе вообще. А что творится в Центральной и Южной Африке, просто невозможно передать. Не говоря о других континентах. Соединенные Штаты не подают никаких признаков жизни. На Земле вряд ли наберется хотя бы сто миллионов человек. А ведь до всего этого было десять миллиардов.
Я всматривался в Блюмлизальп. Он сиял ярче, чем полная луна.
— Мы создали всемирную Администрацию.
Я поболтал коньяком в рюмке.
— Мы? — спросил я.
Он ответил не сразу.
— Ты же уклонялся от службы, Эдингер, — сказал я, глядя сквозь рюмку на светящиеся горы. Рюмка таинственно засияла. — Ты жив, потому что тебя уберегли стены каторжной тюрьмы. Парадокс. Если бы в свое время парламент оказался более решительным, тебя давно бы расстреляли.
