За это время в камере состав обновился наполовину – но многие из тех, с кем я встретилась в первый день, оставались на своих местах. Меня не перевели, к счастью, – следователь только пугал. И опознанием на Лиговском тоже пугал – меня действительно привезли туда, я показала место – обычный темный угол. Там по ночам тусуется много народу – проститутки, сутенеры, нищие – наверняка и драгдилеры есть. Тихая скромная девушка вроде меня пробежит, конечно, мимо со всех ног – но предположим, что я остановилась. Предположим. Я набросала словесный портрет среднестатистического мужчины, в синей куртке и черной шапочке, с одутловатым лицом и оттопыренными ушами – особых примет нет. Для проформы следователь опросил завсегдатаев насчет этого мужчины – но не сомневался, что его не существует, и не скрывал этого. Он спокойно записывал весь тот бред, который я несла, и даже не пытался ловить меня на неточностях. Давно понял, что показания я не изменю – и ждал очной ставки. Я тоже ее ждала.
Как я потом узнала, он действительно опросил всех – побывал не один раз в Пулково, говорил с охранниками, работниками столовой, врачами, начальниками, уборщицами. Это был специальный отдел Управления по борьбе с наркотиками, у него было время и желание докопаться до истины – он искал крупный канал транспортировки – ну если не крупный, то хоть постоянный. И конечно, он очень быстро вычислил Валеру. То есть он предположил, что больше сделать это просто некому – кто-то из экипажа, и понятно кто – любимый мужчина. Против этой версии, как мне потом сказали, говорило только одно – что не будет мужик так подставлять свою девушку. Из наших никто в это не поверил. А если и поверил, то держал при себе.
За Валерой следили почти в открытую, его проверяли по всем каналам, хотя официально обвинение ему предъявлено не было – нечего было предъявлять. Но начальство наше, заметив, разумеется, этот пристальный интерес к экипажу, распсиховалось, разбушевалось, много раз вызывало всех на ковер, гоняло по разным этажам – и на всех этажах был крик: «Доигрались! Позор! Пятно на всех! Проглядели! Распустили!» Заканчивалось это всегда примерно одинаково: «Чтобы никто не смел! Чтобы никаких! Ни единого подозрения не должно быть, ни в чем, ни на кого! Никаких контактов!» Никаких контактов со мной, то есть. Чуть ли не под угрозой увольнения. Начальство все поняло по-своему – если кто-то из экипажа начнет проявлять ко мне повышенный интерес, его заподозрят в пособничестве и колесо завертится заново. Больше всего давили на Скворцова и на Олю – они были старше, опытнее и поначалу собирались проявить солидарность – попытаться помочь хоть чем-то. Я думаю, что Оля вспомнила бы про меня и задумалась, не надо ли мне собрать передачу. Я думаю, что Андрей Сергеич подумал бы о том, не нужен ли мне адвокат. Я не знаю, не может быть полной уверенности – но я надеюсь. Однако когда они вернулись после трех суток полета (погода в Берлине таки испортилась, пришлось садиться на другой аэродром, потом их гоняли из порта в порт, потом обратно в Питер) – когда они вернулись, их сразу же, не отпустив домой, позвали к начальству, заставили писать сорок объяснительных, а на следующий день, дабы упредить какую-то активность, объяснили, что с ними будет, если они попытаются «бросить тень» – Олю пообещали перевести на такой график, при котором не заработаешь ни копейки, на жизнь с ребенком не хватит, а Скворцову намекнули, что скоро медкомиссия, что он уже в возрасте и что всегда есть возможность списать пилота – а летную работу он себе в этом случае уже вряд ли найдет.
