В комнату вбежали перепуганные мать с отцом. Я горько, навзрыд плакал.
— Что с тобой? — спросил папа.
— Я хочу домой, — сказал я.
— Да ты же дома. Посмотри.
— Нет, к себе домой хочу. К моей маме.
— Я вот она, — убеждала мама, положив холодную лодонь мне на лоб.
Нет температуры у меня не было. Я не бредил. Hо я ей ничего не сказал.
Я тихо плакал. Потом родителям показалось, что я успокоился, и они на цыпочках покинули меня. Уже закрывая дверь, мама сказала:
— Ему приснилось что-то.
А мне ничего не снилось. Я не спал…
И сейчас, здесь, в пустыне, я опять-таки находился в полном сознании. И с мозгами у меня было все в порядке. Позже врач-нейролог мне однозначно заявит: «Сотрясения у вас не было»… От жажды с ума не сходил. Пить хотелось, но можно было терпеть.
В общем, я не бредил. Алкоголя в излишестве никогда не потреблял. Пью более чем умеренно. По праздникам — обязательно. Пить с утра для меня — нонсенс. Разве только под хаш. А его едят с друзьями и зимой. Хаш — блюдо под зимнее утро, но не в полдень и не летом…
Так что, если учесть, что последний праздник отмечался в мае (День Победы), а ближайший — мой день рождения — еще впереди, алкоголя во мне не скопилось столько, чтобы взбеситься от белой горячки. Значит, разговор мой с невидимым существом — не плод больного воображения.
Тогда, беседуя с мамой, я параллельно думал о том же. Мол, как это можно, находясь в полном здравии, активно вести диалог с невидимкой, называть его мамой и верить, что так оно и есть.
— Ты меня видишь? — спросила вдруг она.
— Нет, — ответил я. — Может, ты в образе того облачка в небе? Оно какое-то человеческое.
— Может, — сказала она. — Hо это, скажу, тебе странно.
— Что странно?
— То, что не видишь меня.
Она не успела еще досказать всю фразу, как я вдруг остолбенел.
«Мираж!» — пронеслось в голове. А вместо этого выдохнул:
— Вижу!
— Hе останавливайся, сынок. Продолжай шагать. Это не помешает нам общаться, — попросила возникшая неожиданно в плывущем мареве пустыни мама.
Я ее узнал. Она стояла в проеме открытой двери очень знакомого мне, своего кабинета. В белом халатике и в белом, до синевы накрахмаленном, колпачке.
Насколько я помнил, маме не нравилась докторская униформа. Ей казалось, что она выглядит в ней непривлекательно. А мне и папе — наоборот. В своем врачебном халатике она выглядела по-особенному прелестной. Впрочем, любое, даже простенькое платьице подчеркивало ее необычную красоту. Мама походила на снежную королеву, только с горячим сердцем, лучащимся в каждом ее взгляде, в каждом ее движении.
