Долго не писала, потому что сильно болела. В последнее время меня мучила одна и та же жуткая мысль, что мне о вас сообщат что-то нехорошее. Но Бог миловал… Я видела ужасный сон. Будто подметаю нашу комнату и вместе с мусором выметаю кого-то из вас… Да ну что об этом писать, раз у вас все хорошо.
Последний раз писал мне о вашей жизни Саша. Какой он рассудительный стал. Какой умница… Я так рада Масенька, что ты у меня самый лучший в оркестре трубач и лучше тебя никто не может сыграть „Неаполитанский танец“.
Видимо ваш оркестр действительно хороший, если его приглашают давать концерты по городам республики. Ты это письмо, Масенька, получишь, когда уже вернешся с гастролей. Напиши мне, как они прошли…»
Ей о смерти сына не сообщали. На Сашины глаза навернулись слезы. Он поднял их к небу и долго о чем-то размышляя, смотрел на звезды.
…Мася на трубе играл виртуозно. Художественный руководитель оркестра утверждал, что он превзойдет самого Эдди Рознера. Может взять такие ноты, какие не всякий взрослый способен воспроизвести. А «Неаполитанский танец» в его исполнении звучал, как живое чудо. Труба пела и будто звала туда, где хорошо и радостно.
Однажды он заиграл его рано утром вместо осточертевшего сигнала «Подъем!» В одну минуту весь детдом пришел в движение и на звук трубы ребята летели, как мотыльки на свет.
Антонине Дмитриевне, дежурившей в ту ночь, этот Маськин поступок показался хулиганским. Выбежав вслед за детьми на улицу, она принялась бранить мальчика. А тот самозабвенно, прикрыв глаза, продолжал играть.
— Прекрати сейчас же! — топнув ногой, потребовала она.
Мася, увлеченный игрой, не слышал ее. Тогда Антонина Дмитриевна гневно, с силой дернула за трубу. Из Масиной губы закапала кровь. Антонина Дмитриевна побледнела и потянулась с платочком ко рту мальчика. И в это время, не помня себя от обиды за брата, Саша закричал:
— Моряк! Моряк проклятый…
И застыла в воздухе, не дотянувшаяся до раны, рука учительницы. Она оторопела, с гримасой мучительной боли на лице, обернулась к Саше. И Саша осекся.
С тех пор Антонину Дмитриевну ребята за глаза называли «Моряк». Но и трубач по утрам будил всех все тем же занудным старым мотивом…
… Неожиданно к Сашиной руке, упиравшейся в спинку кровати, прижалась горячая Гюлькина щека.
— Я знала, что ты придешь, — сказала она и, положив подбородок на руку брата, широко раскрытыми глазами стала тоже смотреть в окно.
— Тебе во сне было хорошо? — спросил Саша.
