Между тем мистер Фламмери говорил, все более воодушевляясь:
- И вот сегодня ночью на меня снизошло просветление. Я сам не знаю, как это произошло, но это было так: «Роберт Фламмери, - сказало мне что-то властное, могучее и неоспоримое, - ты не смеешь отказываться от нового тяжкого бремени, которое провидению угодно возложить на тебя и на твой народ. Пусть спутники твои по бранным делам и страданиям узнают из уст твоих, что на твои слабые плечи возложена ответственность перед богом и человечеством за этот несчастный остров, коснеющий в дикости, суетности и языческой безнравственности...»
- Что такое?! - нехорошо и совсем не набожно улыбнулся Цератод, медленно приподнимаясь с камня, на котором он было устроился после бритья. - Вы уверены, капитан Фламмери, что все Эти чудеса вам не приснились?
- Уверен, майор Цератод, - кротко ответствовал капитан Фламмери. - Мне это никак не могло присниться. Я провел бессонную ночь в молитве. Я вам все передаю с документальной точностью.
Егорычев молчал. Он решил не спешить и послушать, что будет дальше.
- Я ожидал такого разговора, - проницательно заметил Цератод и снова уселся на камне. - И почти уверен был, что он начнется с чего-нибудь божественного. Что ж, это вполне допустимый прием.
Капитан Фламмери насупил брови, давая понять, что он шокирован такими святотатственными словами. Но Цератод не счел нужным учесть мимические упражнения своего достойного собеседника.
- Но мне кажется, - продолжал он как ни в чем не бывало,- что эффектная, хотя и не всегда эффективная ссылка на волю провидения, которую, понятно, чрезвычайно трудно проверить документально, в настоящем случае не необходима. Мы с вами достаточно подготовлены для деловой и безупречно логической беседы, чтобы спокойно обойтись без потусторонних мотивировок...
- Сэр! - счел нужным подать свой голос капитан Фламмери, но майор Цератод пропустил мимо ушей этот односложный укор, насыщенный благородством, святостью и бескорыстием, как грозовая туча электричеством, или, если хотите, как бумажник делового человека банковскими билетами.
По лицу Мообса можно было в точности проследить чувства, владевшие его могущественным земляком. Сейчас оно выражало раздражение пополам с кротостью.
Егорычев молчал. Он почувствовал себя как бы на крохотной мирной конференции, на которой ему надлежало выступить в качестве представителя советской державы, представителя коммунизма в стане империалистов. Ему была с самого начала ясна позиция, которую он должен занять, но хотелось получше обдумать, отточить свои слова. Вот уж никогда не думал ни он, ни многочисленные его друзья, знакомые и родичи, что придется ему, Косте Егорычеву, без специальной подготовки, без консультации с более опытными товарищами выступить в роли дипломата. Однако выбора не было. Егорычев был на этом острове единственным представителем советского народа, и он не мог не выступить с мнением, которое выражало бы мнение его народа. Но Егорычев решил повременить со своим выступлением. Пускай другие выскажутся до конца, а тогда уже скажет свое слово он.
