Что и говорить, никоим образом в эти три дня не удалось мне вытеснить из головы мысли о страшных событиях. Нет – чем бы я ни занимался, что бы ни делал, а все стояли перед глазами то несчастные утопленники, на льду лежащие, то окровавленный снег под застреленным Кузьмою. Да и слова о мохнатом черте, сказанные урядником, никак не уходили из памяти. И косолапые следы, обнаруженные на лесной поляне, тоже вспоминались то и дело. Больше скажу – коли спросили бы меня: «Любезный Николай Афанасьевич, а вот чем же вы изволили заниматься все это время? Что такого важного по хозяйству совершить успели?» – так, пожалуй, сразу бы и не ответил, разве что тот злосчастный гвоздь припомнил бы мгновенно.
Аленушка моя по мере сил своих мне помогала, но и ей, я видел, хлопоты домашние на ум не шли. Хоть и успокоилась она немного, когда Владимир упросил-таки нашего Егора Тимофеевича отпустить Паклина с миром. Правда, урядник зачем-то оставил у себя мельниково ружье. Ну да полицейские правила мне неведомы, может, так полагается поступать в подобных случаях.
Вечером во вторник, окончив дела – а вернее сказать, оставив их, – сел я отдохнуть у протопленной жарко печи. Пододвинул к креслу батлеровский столик со штофом и рюмкою, а чтобы еще теплее было – знобило меня в последние дни немного, – обернул ноги старой овчиной. Попросил было Аленушку почитать мне немного – ритуал-то наш нарушен был нежданными событиями. Но дочь сослалась на усталость и ушла спать, – хотя время было совсем еще не позднее, десять часов с четвертью. И лишь после первой вечерней рюмки, когда Аленушка уж наверное уснула, вновь вспомнил я о необходимости строгого разговора с дочерью. Однако будить ее, намаявшуюся за день, даже ради важного разговора казалось мне варварскою жестокостью. Так что не оставалось ничего другого, кроме как налить еще настойки, а после снять с полки книгу и почитать страницу-другую, протянув ноги к теплой печи. И взял я не «Севастопольские рассказы» графа Толстого, а «Что делать?» Чернышевского, на этот раз – с полным сознанием, не по ошибке.
Уж не знаю – виной ли тому было опьянение или всецелая моя усталость, но только чтение меня неожиданно увлекло! И не столько воспламенил меня сюжет – все эти переживания Веры Павловны да странные экзерсисы Рахметова казались мне весьма надуманными, – сколько брошенные словно в сторону весьма любопытные мысли и неожиданно точные суждения, которых я, по совести, не ожидал от Чернышевского. Вроде такого, например, пассажа, что, мол, всякого мудреца обмануть можно, да еще так, как ни один глупец не позволит: «Потому, если вам укажут хитреца и скажут: „вот этого человека никто не проведет“ – смело ставьте 10 р. против 1 р., что вы, хоть вы человек и не хитрый, проведете этого хитреца, если только захотите, а еще смелее ставьте 100 р. против 1 р., что он сам себя на чем-нибудь водит за нос, ибо это обыкновеннейшая, всеобщая черта в характере у хитрецов, на чем-нибудь водить себя за нос. Уж на что, кажется, искусники были ЛуиФилипп и Меттерних, а ведь как отлично вывели сами себя за нос из Парижа и Вены в места злачные и спокойные буколически наслаждаться картиною того, как там, в этих местах, Макар телят гоняет».
