Мне это уже было известно, но я делал вид, что весьма разочарован столь малыми сведениями, которые содержались в записке.
Урядник тяжело поднялся со стула.
– Благодарю вас, – буркнул он. – Вы нам очень помогли.
– Не стоит благодарности. – Владимир быстро перевел взгляд с мрачного урядника на меня. – Я так понимаю, вы ожидали чего-то другого? Уж не связано ли это письмо с утопленником?
– Ничего не могу сказать на сей счет, – сухо ответствовал Никифоров.
А я вдруг решился. До сих пор не знаю, что именно заставило меня сделать этот шаг.
– Да будет вам, Егор Тимофеевич! – воскликнул я. – Неужели вы забыли, что это именно господин Ульянов обратил ваше внимание на детали, позволившие установить факт второго преступления?! Что за ребячество, ей же Богу! – И, не дожидаясь ответа, обратился к нашему молодому собеседнику: – Господин Ульянов, вы совершенно правы. Эту записку, по всей видимости, написал погибший.
– И где же вы ее нашли? – Владимир нахмурился. – Я понимаю, что не на почте. Но ведь не в кармане же утопленника! Или утопленницы, если вспомнить, что на скудной одежде погибшего вряд ли могли быть карманы…
Урядник все еще хмурился. Видно было, что он не настроен рассказывать поднадзорному что бы то ни было. Поднадзорный насмешливо прищурился.
– Не хотите говорить? Вам это кажется нарушением субординации? – спросил он. – Полноте! – Владимир рассмеялся. Смех у него был хороший, искренний. – Я вот недавно прочитал воспоминания одного господина, которого, вроде меня, сослали за предосудительные, так сказать, суждения. Сослали его в Новгород, а там он начал служить советником губернского правления. И вот, представьте, в его ведении оказались и дела сосланных под надзор полиции. И каждую неделю полицмейстер исправно вручал ему донесение о поведении его самого. И сосланный господин добросовестно прочитывал это донесение, после чего налагал на оное свою подпись. [2] Тем и хороша русская бюрократия, господин Никифоров, что чаще требует служить букве, нежели духу. Господин этот впоследствии покинул Российскую империю и долго жил за границей, так что имел возможность сравнить бюрократию отечественную с бюрократией иностранной… – Ульянов посерьезнел. – Впрочем, как угодно-с. Не хотите говорить – не говорите.
На лице Никифорова отразилась мучительная внутренняя борьба. Не менее, чем я, он хотел услышать мнение молодого человека о найденных вещах и предположение о том, кто мог их подбросить к нему во двор. И в то же время Егор Тимофеевич хорошо представлял себе, какие неприятности могли обрушиться на него, если бы кто узнал о допущении к полицейскому следствию студента, исключенного из университета по неблагонадежности.
