– Никогда не оборачивайся зимой, – говаривал отец. Он часто начинал свои мысли со слова «никогда». И каждый раз оказывалось, что из этого «никогда» есть исключения.
– Совсем никогда? – неизменно спрашивал Берендей.
– Только в крайности, – отвечал отец, – только спасая свою жизнь. Или когда собираешься умирать. Или когда ждешь потомства и охраняешь берлогу медведицы.
– А почему нельзя оборачиваться зимой? – спрашивал Берендей.
Вот на этот вопрос по мере его взросления отец каждый раз отвечал по-разному.
В раннем детстве он говорил о том, что зимой их покидают боги-покровители, и берендей остается без их защиты. Потом он говорил, что голод сведет тебя с ума, и ты потеряешь человеческую сущность. И, через пару лет, наконец, добавил, что берендей, обернувшийся зимой, в большинстве случаев становится людоедом и плохо кончает.
Берендей никогда не оборачивался зимой. Во всяком случае, этот запрет настолько слился с его сущностью, что он даже в мыслях не мог себе представить, как он это сделает.
– Уважай себя, уважай других, и тогда они тоже будут тебя уважать, – говорил отец.
И Берендей до вчерашнего дня уважал и себя и других. А теперь все сломалось. Он смотрел на заснеженный лес и тосковал об отце. Отец всегда знал, что делать. Берендей ни разу не видел, чтобы он растерялся. Удивился – да, отец до конца своей длинной жизни не переставал удивляться. Но он ничего не боялся, быстро принимал решения и легко давал советы.
– Берендей должен в совершенстве владеть своим телом, – говорил отец, – как беровым, так и человечьим. Бер не жилец, если он не владеет своим телом. Он слишком грузен, особенно осенью, и поэтому уязвим.
И Берендей учился в совершенстве владеть своим телом. И даже преуспел. В школе он никогда не дрался со своими сверстниками. Но почему-то все знали, что он их сильней. И в армии, которая для большинства становится адом, у него не было проблем. Его уважали. Он никого никогда не боялся. Во всяком случае, никто никогда не видел его страха. Отец учил его скрывать свои чувства.
– Никто не должен видеть, что ты боишься. Никто не должен видеть, что ты устал. Никто не должен видеть, что тебе больно.
И Берендей никогда не видел, что отцу страшно, или больно, или тяжело. И сам научился владеть лицом в трудную минуту. Конечно, не так, как отец.
Когда Берендею было лет пять, он с забора прыгнул на гвоздь и насквозь проткнул ногу. Он уже знал, что мужчины не плачут. Но ему было так страшно и больно, что слезы сами полились из глаз. Отец подбежал к нему и хотел обнять, но отдернул руки, как будто опомнился. И сказал:
