– Какую песню любите петь? – спросил Петр артельного, который по-прежнему стоял подле, желая уследить государево желанье.
– К радости или в грусти?
– А сейчас тебе каково?
– Сейчас – странно, – ответил артельный.
– Отчего?
– Государь – как учат нас – свят, то есть далек, а он, вишь ты, прост, оттого как близок.
– И – плохо это?
Артельный повторил убежденно:
– Странно.
Петр откинул голову, словно загривок болел к смене погоды, запел неожиданно тонко:
Коль дождусь я веселы вёдра,
Дней красных,
Коли явится милость с небес ясных!
Ни с каких сторон света не видно,
Ненастье,
Нету надежды, бедно, ох да бедно, мое счастье!
Артельный подхватил песню, повел низким, грудным голосом:
Нет, ох-хо, нет света, не ви-идно,
Ненастье!
Нет надежды!
Нету…
Бедно ты, наше счастье…
Петр тронул ботфортом пламя, спросил:
– Кто слова сложил, известно?
– Люди, – ответил Пашутка. – Они все наши боли на слова ложат, кто ж еще.
– Не люди, но человек! А имя ему Феофан Прокопович. Запомни сие, Павел сын Павла…
Поднявшись, – как всегда резко, словно бы толкнули, – Петр вернулся к коляске, легко вспрыгнул на свое место, сказал Суворову:
– Едем к слуге Мишке – время.
Суворов тронул было коня, но государь остановил его, поманил артельного, спросил ласково:
– А ну, скажи мне, старый, коли дал бы я тебе право взять в казне али под ссуду денег и дело начать, а с дела мне откуп платить, много б тебе стало легче жить?
– Этого нельзя, – убежденно ответил артельный.
– Отчего?
– От веку. Я ж не барин, я по приказу живу.
– Ну и коли все ж позволю?
Артельный улыбнулся кроткой, застенчивой улыбкой и ответил тихо:
– Да разве поверят, государь? Решат – шутишь.
– У тебя к чему лежит сердце? К тому, чтоб приказали тебе? Или чтоб сам свое дело ставил?
Артельный ответил:
– Ты хоть молодых не тревожь, государь! Они ж твое слово передадут другим, а их за это – на дыбу!
– Я это мое слово печатно изложу и повелю его с барабанным боем читать по площадям, – тихо, словно бы себе самому, ответил Петр и явственно увидел амстердамскую площадь, веселый, шумный рынок, чокелатные кавейни, пивные заведения, горожан в красивых нарядах и веселое торжище, где радостной игры было куда как более, чем шейлоковой битвы за гульден или ефимок; а за этим шумным многоцветьем вдруг увиделось лицо художника Гельдера, когда тот кончил последний сеанс и долго рассказывал про то, как умирал его учитель Рембрандт, ходивший по рядам в вонючем рубище, ожидая подаяния рыбаков после того, как кончался торг.
