Смерть Петра | страница 34



– Ясно? – устало спросил Петр Толстого; тот сразу же прочел в глазах государя желание и задержал взгляд на денщике, стоявшем у дверей, что вели во внутренние покои и кабинет.

Тот подошел к мастеру Ену и, склонив голову в поклоне, сказал:

– Я покажу мастеру Ену корабельную библиотеку, государь, коли разрешите.

– Чего ж не разрешить? – согласился Петр. – Покажи.

И, порывшись в карманах, достал серебряный рубль, только что отчеканенный на монетном дворе:

– Держи, мастер Ен, от меня за добрую службу.

…Когда дверь за шкипером затворилась, Петр сумрачно хмыкнул:

– Экому политесу своих людей обучил, а?! «Корабельная библиотека»! – передразнил он денщика. – Забыл небось, как в ногах у меня валялся, когдя я тебя – в прошлом веке еще – за границу в путешествие гнал, уму-разуму учиться?

– Помню, – ответил Толстой с достоинством. – Потому я верен тебе как пес.

– Ты мне как человек будь верен.

– Собака верней.

– Эк стал горазд свое гнуть! Не иначе как у вольнодумных западных басурман научился вступать в спор, истину отыскивая?! Хоть с господом богом спорь, молодец, потому как истина всего дороже, и государеву делу от нее навар гуще, чем от нашего рабьего согласия! – вздохнул Петр и передразнил того прежнего, еще молодого Толстого: – «Не позволь, государь ты мой батюшка, в злые неверные страны-грязи мне ехати, не разреши заразы западныя прикасаться, гноем ихним обмазаться, неверием черным захворать!»

Петр помнил, как ему после каждой приходившей из-за рубежа почты доносили о перемене настроения Толстого: тот выехал, проклявши заранее то, что ему надлежало увидеть в поганой, чужой, грязной Европе. Однако после первых двух писем из Польши (в коих Петр Андреевич сокрушался по том, что он видит в Вене) настроение его переменилось, а в Венеции просто понравилось ему – порядок и красота, и люди не водку пьют, а чокелат, и одеты удобно для движения, а в Риме все друг дружке улыбаются куда как более, чем бранятся, и легко вступают в разговоры, и свободно входят во дворцы, где заседают коллегии юстиции и коммерции, и никто им путь не преграждает, и дамы отменно хороши оттого, что света в них много, солнечно.

Потом Толстой писать перестал, нанял себе учителей – а ему уж тогда пятьдесят стало – и принялся за изучение италианского и французского языков; выучил легко, отказался от толмача; в Италии вельможи потрясались достоинством, юмором и умом доверенного петровского посланника…

…Покончив с гусем, Петр выпил еще одну рюмку, но тяжелый блеск его глаз был по-прежнему тревожен, хотя государь казался спокойным, и лишь тот, кто знал его много лет, мог заметить, что каждый мускул сильного лица, хоть и несколько одутловатого сегодня, с тяжелыми брыльями, собран воедино огромным напряжением воли. Отпусти себя Петр, позволь на миг взыграть чему-то тому, что изнутри тяготило его, щеку враз перекосит, глаз поползет вбок, лицо сделается испуганным, как у младенца, – зови дохтуров, приступ!