— Так мы же не собирались оставаться на ночь?
— Ну и что? Женька — взрослый мужик уже…
— И он не удивляется, когда ты не приходишь на ночь? — тихо спросил Дима.
В темноте он не видел Ольгиного лица. И уже сам жалел, что дурацкий вопрос.
— Бывает… — медленно сказала Ольга. — Бывает, что я на ночь остаюсь… поработать. Иногда.
Возможно, ее позабавила Димина ревность. Дима молчал. Пахло травой и хвоей.
— Давай спать, Шубин?
— Давай спать.
Они легли рядышком и укрылись общим одеялом; Дима боком чувствовал Ольгин локоть. Теплую грудь под ветровкой. Бедро — в джинсовых заклепках…
— Не спишь?
— Не сплю.
Шорох. Тишина. Сверчки.
— Не спишь?
— Не сплю… Олька, а у тебя кто-то был?
— Отпусти, — она попыталась вывернуться.
Он крепче прижал ее к себе:
— Кто-то был? А?
— Не было, — сказала она сердито. — А если б и был, я бы тебе не призналась.
Он выпустил ее.
— Почему? Признавайся, мне-то что…
Она молчала.
Он выбрался из теплого гнезда. Пошел к машине; устроился на заднем сиденье, укрылся курткой, подтянул колени к животу.
Заснул не сразу и ненадолго; снилась какая-то чушь.
Проснулся оттого, что замерз до дрожи. Скрючившись, выбрался наружу, попрыгал, пытаясь согреться…
Рядышком, в лесополосе, включился фонарик — уже слабенький, на севшей батарейке. Погас и снова включился, и снова погас, и включился, будто желая подать сигнал. Качнулся вправо, влево, вниз, вверх, потом снова мигнул…
Дима постоял, злясь на себя, смущаясь, переминаясь с ноги на ногу.
Посмотрел на небо, вспомнил, какое у нее было лицо — подсвеченное огнем…
И на негнущихся ногах зашагал к месту Ольгиного ночлега.
Орали сверчки. Все небо было в звездах — таких, какие горожанину и не снились.
Помедлив, нырнул под одеяло.
И сразу одурел от тепла. От ее запаха. Он горячих рук.
— Димка, ты прости меня, дуру… Я хочу, чтобы ты был счастлив, Димка… Ты заслужил…
Он, оказывается, не забыл вкус ее губ.
И никогда не забудет.
— Олюшка… Олюшка… Оля…
Ночь имела явственный привкус нереальности. Возможно, это было продолжением сна; до сих пор только во сне Диме бывало так хорошо и свободно.
И, может быть, в прошлом. В воспоминаниях.
— Оля, — бормотал он, имя каталось у него во рту, гладило губы, холодило язык. — Оля… О-лень…ка…
Одеяло куда-то свалилось. Дима, не глядя, подтянул его; ночь была на грани душного жара — и сырого холода.
— О господи… Оля…
И он стащил с нее свитер, сдернул неподатливые джинсы и присвоил — он присвоил ее, независимую, принадлежавшую доныне только себе, а теперь — ему, мужу.
